Агнцы Божьи

– Дела-дела, всех дел не переделаешь, – с сомнением покачал головой Прокопий Силыч. – Мы помрём, а дела останутся.

– Нет, эти дела я не могу не завершить, – хмыкнул Силантий. – Они не только меня касаемы, но и людей других.

– Может быть, подсобить тебе как-то? – предложил старец. – Тебе ведь без меня никак не обойтись.

– Ты что, приколдовал меня к себе, Прокопий Силыч? – ухмыльнулся Силантий. – Иначе как понимать слова твои?

– А вот так и понимай, как слышишь, – вздохнул старец. – Это не я, а судьбина твоя тебя ко мне приколдовала. Ты теперь не можешь никак обходиться без настоек моих. Утро, полдень, вечер ты должен употреблять их, тогда внутренности твои работать будут. И пропускать нельзя, сразу боли вернутся и в дугу тебя согнут.

– То есть я теперь к тебе привязанный, – буркнул Силантий. – Всем привязан – как душой, так и телом. Я тебя правильно понимаю, Прокопий Силыч?

Старец пожал плечами.

– Выбирать тебе, – сказал он. – Хочешь быть отвязанным, пожалуйста, воля твоя, голубок. Осядешь на корабле нашем, жить будешь, покуда я жив. Выберешь путь иной, что ж, и на то твоя воля. Только скончаешься где-нибудь под забором, ибо никому, акромя меня, тебя не спасти.

– Хорошо, раз нет иного выхода, значит, дела свои буду доделывать, у вас проживая, – вздохнул Силантий. – Видать, эдак на роду моём написано.

– Вот и ладненько, – одобрительно улыбнулся Прокопий Силыч. – Я заранее предугадал выбор твой, потому и излечить тебя вознамерился. Ежели бы сомневался, то не взялся бы тебя выхаживать. Я ведь чужих не лечу, только агнцев Божьих, так-то вот, Силантий…

Консисторский дьяк Василий две недели провёл в одиночной камере. И всё это время он ломал себе голову над тем, за что его арестовали и почему, не задавая вопросов и ничего не объясняя, посадили в острог.

Посадив в камеру, тюремщики словно забыли о его существовании. Скудную, малосъедобную пищу давали раз в день. Жестяную банку с водой приносили и ставили в камеру вместе с едой. Для естественных надобностей имелось поганое ведро, которое стояло в углу, слева от двери.

Наступившее утро дьяк встретил, сидя на полу на грязной подстилке. Глядя на зарешеченное оконце, он был весь сосредоточен на поисках причины своего заточения. О чём он только ни передумал, но всё было не то. Он знал, он чувствовал, что истинная причина скрыта где-то рядом, но, как ни старался, так и не находил её.

В двери камеры вдруг щёлкнул замок, и дьяк встрепенулся. В камеру вошёл надзиратель с большой связкой ключей в руке.

– Эй, арестант, на выход, – сказал он. – Тебя видеть хотят, пошевеливайся…

В мрачной комнате с обшарпанными стенами и зарешеченным окном, в которую его привели, дьяк Василий увидел сидевшего за столом мужчину. Он был занят изучением каких-то бумаг и даже не приподнял головы, чтобы посмотреть на вошедшего арестанта.

Василий нерешительно приблизился к столу и с душевным трепетом посмотрел на лицо человека, пытаясь угадать, каких ему ждать новостей, плохих или хороших.

Сидевший за столом мужчина был молод и даже красив, но добряком совсем не казался. Лицо сосредоточенное, губы плотно сжаты, а глаза… Они бегали туда по строкам читаемого документа, и какие они, добрые или злые, определить было затруднительно.

Мужчина упорно не замечал дьяка, а тот терпеливо ждал, когда на него обратят внимание. Приблизительно четверть часа спустя мужчина взглянул-таки на дьяка пронизывающим злым взглядом:

– А-а-а, это ты, попик заблудший… Ну что ж, давай разбираться, почему ты здесь, в месте, далеко не соответствующем твоему духовному сану.

Он отложил в сторону бумаги, которые просматривал, не спеша закурил и, выпустив в потолок облако дыма, усмехнулся:

– Садись на стул, поп, и начнём говорить. Папиросу не предлагаю, зная, что носящие рясу табак не курят.

Дьяк сел на стул, сложил на колени руки и приготовился ко всему, даже к экзекуции. Ему было известно, что полицейское начальство при царе-батюшке обычно не церемонилось, если ответы допрашиваемых не устраивали их. И сейчас он был уверен, что будет непременно избит сидящим перед ним народным милиционером, если его ответы не устроят его. И всё равно Василий был доволен, что хотя бы узнает причины своего задержания и не будет больше ломать голову, отыскивая их.

– Я заместитель начальника народной милиции, занимаюсь розыском особо опасных преступников, – давя в пепельнице окурок, представился мужчина. – Зовут меня Влас Гавриилович. А ты – консисторский дьяк Василий Затирухин. Я прав, или тебя как-то иначе зовут?

– Нет-нет, всё правильно, господин начальник, – поспешил его заверить дьяк. – Я именно тот, как вы сказали.

– А ты не задавался вопросом, почему ты здесь? – сузил глаза представитель народной милиции.

– Как же, только этим и занимаюсь всё то время, что здесь нахожусь, – вздохнул дьяк. – Думаю-думаю, гадаю-гадаю, и… – Он замолчал, перекрестился и пожал плечами.

– И всё же? – ухмыльнулся начальник. – Тебя же не просто так арестовали, правильно? Работникам милиции, допустим, что ты есть, что тебя нет – всё равно. А вот если кто-то указал на тебя как на опасного преступника, тогда…

Слушая его, дьяк побледнел, покачнулся и едва удержался на стуле.

– Это что? – прошептал он. – На меня кто-то написал в народную милицию донос?

– Если так, то кто мог донести на тебя, ты не знаешь? – сузил глаза начальник. – На кого бы ты подумал в первую очередь, если бы…

Он не договорил и, буравя дьяка колючим взглядом, упёршись локтями в стол, подался вперёд.

– Понятия не имею, – пожимая плечами, ответил дьяк. – Хотя… Я же служащий консистории, и не всем нравилась моя деятельность.

– Так-так, – усмехнулся начальник и откинулся на спинку стула. – И чем же особенным насыщена твоя деятельность в консистории, если позволила тебе обзавестись… скажем так, недоброжелателями?

– Я всегда старательно наводил порядок в епархии и искоренял еретические секты, – с унылым видом пояснил дьяк.

– Тогда… – оборвав себя на полуслове, начальник замолчал и задумался.

Выкурив ещё папиросу и приняв всё-таки какое-то решение, он снова упёрся в стол локтями и подался вперёд:

– Если я выпущу тебя сегодня, прямо сейчас, что ты собираешься делать, оказавшись на свободе?

– Как что, в консисторию вернусь и займусь привычным делом, – вскинул брови дьяк.

– А тебе уже не интересно знать, кто написал на тебя донос в милицию? – поморщился начальник.

– Мне нет, – вздохнул дьяк. – Хотя… я догадываюсь, кто это мог сделать.

– Да? Ну, тогда поделись со мной своей догадкой, – тут же заинтересовался начальник.

– Старец хлыстов Андрон, – вздохнув, перекрестился дьяк. – Как раз не так давно, до революции, я пытался его привлечь к ответственности за сектантство. Я не уверен, грешить не буду, но, возможно, он мог написать на меня донос.

– Так он или не он? – наседал начальник.

– Не знаю, – пожимая плечами, ответил дьяк. – Получается, только он мог затаить на меня зло и совершить этот недостойный поступок.

– Если я тебя отпущу, ты пойдёшь выяснять с ним отношения, я тебя правильно понимаю? – скрестив на столе руки, поинтересовался начальник.

– Нет, не пойду, боже упаси, – вздохнул и с кислой миной перекрестился дьяк. – Бог ему судья… Он и так много нагрешил в мире этом, и ждёт его впереди геенна огненная.

– Что ждёт его в мире ином, мы не знаем, а вот здесь… – Начальник потёр ладони и улыбнулся. – Если я тебя отпущу, ты найдёшь место, где можешь отсидеться до весны следующего года?

– Могу, но для чего? – округлил глаза дьяк.

– Не задавай мне вопросов, которые обречены остаться без ответа, – поморщился начальник. – Так ты даёшь мне слово церковное, заветное, исчезнуть на полгода или нет?

– Что ж, даю, а куда деваться? – пожал плечами дьяк. – Не здесь же оставаться и вшей кормить ни за что ни про что.

– Так вот, я тебя отпускаю, – сказал начальник. – Сейчас оформят формальности, и уходи. И ещё раз напоминаю: не сдержишь слова, ты навсегда поселишься в стенах острога. А живут здесь недолго. Здешние обитатели это хорошо знают.