Провокатор

Минута — и ни одного целого окна.

— Стачка! — прокричал, надсаживаясь тот самый работяга в бушлатике.

— Стачка! Стачка! — ответил ему десяток голосов с разных сторон. — Надо выборных, да наказ составить, чего мы от хозяев требуем!

— Точно! Филька, пиши!

Требования были понятные и простые — не лишать праздников, не принуждать к сверхурочным, не давить штрафами, исправить опасное оборудование, жалование выдавать деньгами и вовремя, расценки не снижать… Кто-то заикнулся о школе для заводских, на него шикнули, не до школы сейчас, также не прошли столовая и читальня, а вот предложение использовать штрафы только на пособия больным было встречено одобрительно.

Я попытался протиснуться поближе, чтобы лучше слышать, но меня ловко оттерли в сторону трое рабочих, один, по виду вожак, боднул меня тяжелым взглядом:

— А кто будешь, господин хороший? Филер?

— Инженер Скамов, с котельного завода Бари.

— А ну, побожись!

— Вот те крест! — пришлось перекрестится. Бари — это была хорошая рекомендация, на его заводе, в отличие от соседей-капиталистов, рабочих не донимали штрафами и платили побольше.

— Ба-ари, — завистливо протянул один из троицы, крепкий коротышка со здоровенными кулачищами. — У Бари хорошо, в обед щи да каша от завода, да чай с хлебом от пуза весь день.

— И фершал свой, и работа десять часов всего, — поддакнул третий, высокий и тощий мужик, вот ей-богу, у него должна быть кличка “Жердь”.

— А здесь что трешься? — продолжил расспросы первый.

— Послушать хочу, да может и подска…

— Жандармы!!! — наш разговор перебил истошный вопль, со стороны Крутицких казарм рысцой подходила полусотня. Надо полагать, хозяева заранее известили полицию и власти, а те позаботились подтянуть не только городовых, но и кавалерию.

— Ррразойдись! — заорали приободрившися городовые. — Разойдись! По домам! — и двинулись редкой цепью на рабочих, оттесняя их от заводской конторы. Оттуда немедля за спину полицейским порскнули мастера, а следом, в каком-то картузе вместо затоптанной шапки, и дородный бородач. И вот нет бы ему удержаться, так напоследок скрутил толпе фигу:

— Нако-ся вам! Выкусите! Всех согну!

— Ннна! — заткнул ему рот ком мерзлой земли, брошенный сильной рукой. Рабочие заржали, и понеслась! Камни, ледышки — все, что было под рукой, полетело в сторону ненавистного хозяйчика, задевая и мастеров, и городовых. В задних рядах бабы начали выталкивать пацанов в сторону, кое-кто из осторожных и сам потихоньку отходил подальше, вставшая было поперек улицы полусотня, повинуясь команде, пошла рысью вперед и врезалась в толпу. Засвистели нагайки, в ответ работяги отбивались дрекольем, кто-то курочил забор, выламывая доску, лошадей били по ноздрям но куда там — пеший конному не противник. Нескольких стачечников повалили, зацепили и поволокли к конторе, толпу разрезали на несколько групп, крепкий мат и свист с улюлюканьем заглушали ржание лошадей. Мгновенным кадром врезался в память тот коротышка, выламывающий из мостовой булыжник в хрестоматийной шадровской позе, оружие пролетариата, ети его… Меня толкали, дергали и понемногу выпихнули в сторону одного из ближайших домиков, куда пара жандармов оттеснила в угол у крыльца стайку баб и мальчишек. Один, потерявший в этой свалке форменную шапку и оттого озверевший, давил конем, орал что-то неразборчивое и лупцевал сверху крест-накрест шашкой плашмя. Пацаны пытались сжаться, бабы голосили, но с каждым ударом кто-то падал или оседал на землю, пытаясь закрыть руками хотя бы голову.

— Уйди, окаянный! — закричала работница, прикрывая двух ребятишек раскинутыми руками и тут же упала, держась за рассеченное лицо ладонью, между пальцев которой брызнула кровь. Первобытный ужас сковал было меня, но мелькнувшая мысль “Хотел бороться за светлое будущее? На вот, борись!” пробила ступор и я бросился вперед, еще не понимая, что буду делать. Я схватил жандарма за портупею и что было сил заорал:

— Прекратить! Немедленно прекратить!

Жандарм обернулся ко мне белым от бешенства лицом и замахнулся, я отпустил ремни и по наитию со всей силы поддал его под сапог, выбивая из седла. Он вцепился в повод в попытке удержаться, но завалился на бок и грохнулся оземь. Но тут второй жандарм ловко развернулся с конем и врезал мне наотмашь.

Родившийся в 1890 году Митька выжил, несмотря на голод 1891 года, крепко ударивший по их Шершневу да и по всей России. Отец, балагур и рассказчик, как и многие мужики вокруг не крестьянствовал, а жил с отхожих промыслов, все больше землекопом или каменщиком — и в Мосальске, где строились мелкие рогожные да пеньковые фабрики и даже в самой Калуге. Да и Белокаменная была рядом, потому сеяли в деревнях все больше коноплю, шедшую на пеньку, паклю да масло, вот с заработков и пережили неурожай.

Мать с молодости считалась первой певуньей на деревне и к шести годам Митька знал все ее песни, да и как не знать, если пела она долгими зимними вечерами за рогожным станом, а он крутился рядом, стараясь хоть чем-то помочь. Рогожи выделывали почти в каждом доме, кое у кого и станов стояло не один, а два, натканное собирали местные оборотистые мужики и сдавали на фабрички, откуда конопляная продукция расходилась по всей России.

От отца Митька выучился хорошо плясать, сопровождая свои танцы присловьями да прибаутками, от матери — песни играть, отчего потешного мальца часто звали на деревенские свадьбы, откуда он возвращался поначалу с пирогами, а потом и с пятаком, а то и с гривенником, коли дом был побогаче. Так оно и шло лет до семи, когда отца на стройке придавило сорвавшемся бревном и он в три дня угас.

После похорон в дом зачастили черницы-монашки, узнали о Митяевых плясках да песнях и преисполнились жалостью к мальцу, “губящему свою душу”. Наставлять на путь истинный повели в темную курную баню, наговорили всяческих страшилок, а под конец, засунув мальчишке за пазуху жабу, выскочили в предбанник и завыли по-звериному. Митяй сомлел и больше часа провалялся в обмороке, а когда оклемался, плясать да петь перестал, так вот подействовало “вразумление”, кончились и невеликие копейки, которые он приносил в дом.

Прокормить пятерых детей было ой как непросто, несмотря на то, что старшая сестра, двенадцатилетняя Матрена, помогала с утра до вечера у рогожного стана, и мать все больше задумывалась о том, чтобы отдать девятилетнюю голубоглазую Дашу портнихе в учение.

В дом несколько раз приезжали незнакомые люди, о чем-то говорили с матерью и наконец, ближе к весне, появилась круглая старушка в городском пальто с меховым воротником. Умильно улыбаясь, она высыпала на стол горстку каменно-твердых пряников и слипшихся леденцов и, пока Митяй с сестрами и братишкой делили это нежданное богатство, отсчитала матери денег и велела Даше собираться. Мать при прощании плакала, сестренка тоже размазывала слезы по круглому лицу и пухлым губам, так вот и увезла старушка Дашу со всем ее нехитрым скарбом на станцию.

Больше Митяй сестру не видел.

Глава 5

Зима 1897

Ни о какой плавности хода не приходилось и мечтать, вагон шарахало на стыках и стрелках так, что будь здесь знаменитый железнодорожный чай в подстаканниках, одна половина пассажиров облилась, а вторая разбила себе губы. По этой же причине не водилось еще и вагонов-ресторанов — зато на каждой станции были кубовые, где пассажиры третьего класса могли набрать кипятка и буфеты для первого и второго классов, где во время продолжительных остановок можно было весьма недурно перекусить.

А в окне показывали не сильно приглядный сериал “Россия — бедная страна”. Причем эта бедность и неустройство проявлялась не только в страдавших от выкупных платежей центральных губерниях, но и в казачьих областях, где никаких выкупных отродясь не было — и на Дону и даже на благодатной Кубани. Исправные дома и заборы попадались куда реже, чем некрашенные, покосившиеся, разломанные или вросшие в землю. В отличие от той же Европы, где на каждый квадратный метр было вложено золота в десятки, а то и сотни раз больше, редконаселенная Россия не выработала еще привычку относиться к окружающему с заботой. Да и то — крепостное право отменили менее сорока лет назад, полным-полно было вокруг тех, кто начинал свою жизнь в качестве “живой вещи”. Так что вечная неухоженность, даже слегка прикрытая свежим снегом, прямо-таки бросалась в глаза.