Страница 14 из 16
Она засмеялась:
– Какая это еда! Бери…
На зубах у нее похрустывало. Поджаренный хлеб, масло…
Жорка невольно принюхивался. Отворачивал голову.
– Поэт – бог в мире суеты, – сказала она.
– Как это?
И тут же понял – как.
Она все тянула его к небу, от ложных страхов:
– Забей, чувак. На всякое такое… – Покрутила двумя пальцами над головой, точно щекотала это самое небо. – На дребедень.
Он пролетел взглядом по блестевшей стеклами брусчатой улице.
– Просто я не привык.
Взял тост и захрустел еще громче нее.
Они хрустели и хохотали.
Жорка повторял:
– Дребедень…
И они смеялись еще больше.
…
Смех улетел. Мелькнули прекрасные с горящими закатно стеклами дома.
Жорка поднялся над ними, пролетел мимо пальмы и упал на перекресток. На перекрестке стоял Чорный.
– Ну, как там? На полигоне? – Спросил его Жорка.
– Да всего завались. Горы продуктов.
– Я так и думал. А морковка есть?
– Ее больше всего!
Жорка улыбнулся. Он был счастлив. И тут еще Ванька так кстати!
– А от тебя опять чем-то разит! – Потянул носом Чорный.
– Так и от тебя тоже.
– От нас разит по-разному, Жорик! От меня продуктами, – поднес руку к носу, поморщился, – а от тебя опять деликатесами.
– Ты пил кофейный напиток «Золотой Ярлык»?
– Ну. Было дело. Один раз.
– Так он рядом не стоял с этим кофе.
– С каким?
– Из-за шлагбаума.
Черный посмотрел удивленно.
–Ни хрена себе! Доиграешься, мальчуган.
– И тосты там… Масло, горячий хрусткий хлеб, запах… Их кусаешь, и они тают во рту. Без остатка.
– Возьми пасту Свежее Утро, она тоже тает.
– И я раньше так думал. Она не тает, она впитывается.
– А какая разница?
– Принципиальная.
– Как это?
– Пойдем завтра в зоопарк? На орангутангов поглядим.
– Пойдем!.. – Осекся. – Не пойдем. Мне к восьми на работу.
– Выходной же! – Жорка хотел, чтобы Ванька пошел с ним в зоопарк. Вдвоем веселее.
– Кому как. – Чорный не спеша погладил плечи. Постучал ладонями по груди. Сказал солидно: – Роза вызывает.
– Заездила совсем. Чего ей надо?
– Бухгалтерию подбивать будем. Займемся в тишине. Пока другие отдыхают.
Жорка засмеялся:
– Со счету не сбейся. Счетовод!.. Вань, а я тоже с девушкой сегодня гулял.
– Тоже!.. То девушка, а то – Роза.
– Мы по улицам ходили.
– В подвалах укромнее. Теплее.
…
Полусвет. Жорка осматривается. Вновь переживает воскрешение. Недоумение. Смотрит на губы Соньки. Надеется.
Она не целует. Но дышит близко-близко.
Глаза девушки от удивления распахнуты.
– Ты как сюда попал? Здесь же закрытый объект. Лежишь под пальмой. Зеленый.
Жорка вновь не соглашается:
– Синий.
Осмотрелся. Как странно. На улице конец лета, первые желтые листочки, а здесь просто зелень. Просто деревья. Безвременье.
Глянул на Соньку пристальнее.
– Что? – Не поняла та.
– А когда ты покрасила волосы? Вот только что, за углом, они были желтые, а стали рыжие. В голубых зайчиках.
– Вот еще! Зайчики в твоих глазах. Они что-то косят, по-моему… – Внимательно глянула ему в самые зрачки: – Бредишь ты или нет? За каким углом?
Он мотнул головой куда-то.
– Чудик! Ты как оказался в зимнем саду?
– А это сад?
– Сад. Зимний.
– Как странно. Даже летом он зимний.
Сонька прикрыла ему рот ладонью:
– Харэ, чувак! Так мы ни до чего не договоримся. Давай по порядку. С самого начала.
Жорка вдруг обиделся:
– Авраам родил Исаака…
– Допустим. Теперь так: не с самого начала, а с начала этого дня.
…
Утро минувшего воскресения. Солнце прячется в дымке.
Жорка вышел из автобуса на знакомой остановке. Зашагал по тротуару.
Улицы перекрыты. Отряды ССиП просеивают горожан.
Мать как знала:
– Опять в зоопарк? Как на работу! – Попеняла она ему перед уходом. – С Чорным опять? Один? Ещё хуже. А если облавы?
И вот!
Легко узнавая по глазам отступников, не желающих соблюдать спокойствие, гвардейцы вытягивают их из толпы. Одних отшвыривают, других бьют дубинками. Битые сами идут к зарешеченным автобусам. За одного битого никаких двух небитых здесь не дают. Смысл в другом: один битый сто небитых пугает.
Жорка поправил эмблему «Dd». Гвардеец увидел эмблему и пропустил его беспрепятственно, поскольку дворники вроде добровольных помощников. Мелкое племя. Подсобное в деле правопорядка.
Жорка, лёжа в зимнем саду, грезил наяву. Он вдруг научился не вспоминать, а видеть, проживать прошлое. Даже то, что прежде было забыто.
Он маленький. В полутьме, в серой дымке мужчина с усталым лицом.
Они в комнате. У стола.
Это отец, Жорка знает. Но образ размыт. Лицо проступает пятном.
– Сын, у тебя цех «D» по рождению, – говорит отец. – Главное в нашей жизни любовь к Полису и Категории Справедливости, Цеха. Благодаря категориям жизнь устроена разумно и прочно. Каждый должен знать, кто он и зачем живет. Так проще. Так легче.
– Я могу быть только водопроводчиком – как ты?
– Нет! Можно кем угодно. Хоть дворником!
– А на завод?
– На завод нельзя. На заводе рабочие, это цех «N». Зачем тебе на завод?
– А выше? Выше «А» есть кто-нибудь?
Отец смотрит внимательно. Думает.
– Общность «Р» стоит выше всех. Это «Новые кухаркины дети».
– Кухаркины?
– Так повелось со времен установления Полного Порядка. Так решил суперканцлер Юлий и преданные ему сподвижники. Они свергли Всеблагого. Он жил только для себя.
– А Юлий?
– Суперканцлер Юлий живет для тебя.
– Для меня? Для меня одного?
Отец погладил Жорку по голове.
– Конечно. А для кого еще? Ну, и для других таких, как ты.
Жорка сомневается:
– Не знаю. Как он живет для меня?
– Он канцлер. Суперканцлер. И в этом вся его жизнь для других. А ты будешь дворником.
– А если я не хочу?
Отец неодобрительно повел головой.
– Так устроена жизнь. Помнишь на нашем гербе надпись?
– «Каждый получит свое».
– Молодец. Главное Покой и Порядок.
Жорка отвлекается от воспоминаний. Заградотряд зажимает толпу в узком месте. Просеивает. Наведение порядка идет полным ходом.
Жорка продолжает путь. В голове звучит (уже не отцовский, а какой-то иной – вкрадчивый волшебный) голос: «Так устроена жизнь!» И неожиданное: «Сказал и помер».
Как – «сказал и помер»? Кто сказал? Кто помер? Кто это говорит?
Голубоватое спокойное лицо отца проплывает перед глазами и тает возле гвардейца, рвущего за воротник какого-то одутловатого человека.
Жорка с замершей улыбкой мелкой походкой лояльного гражданина протекает мимо.
Впереди вновь маячит лицо. Но не забытое, едва различимое лицо отца, а яркое рыжее лицо орангутанга Сёмы.
Жорка старается сосредоточиться на нем, чтобы не видеть того, что происходит вокруг. Чтобы не так было страшно. Видит, как читает Семену свои стихи.
Из года в год листва меняется,
И солнце в землю обращается,
Идет, идет круговорот.
Из года в год.
Лишь не меняется, не разлагается
Любовь, и вот –
Эфемеридой обращается,
И зыбко в воздухе качается,
и не живет.
А лишь поёт!..»
Семен одобрил его. Развернул губяки до самых глаз и ударил в ладоши.
Другие орангутанги, тоже рыжие и независимые, сидели кто где, всяк себе на уме и лениво смотрели на людей. Что думали они об этих испуганных с гладкой кожей обезьяноподобных приматах?
Жорка завидовал орангутангам.
«Сидеть бы на ветке, – рассуждал он. – Рядом с ними. И глядеть в небо. И все тебе нипочем».