Страница 2 из 21
– Э-эй! Ты не должен меня так называть! И вообще афишировать, что знаешь это прозвище! Не дай Бог! – испугался Трубецкой.
– А я не афиширую!
Хотя это знали решительно все. «Бархатом» Трубецкого назвала так сама, императрица российская Александра Федоровна, в кружок развлечений которой он вписался не так давно, но занял в нем достойное место. И кличка удержалась. «Бархат» – значит, бархатные глаза. В самом деле были почти бархатные.
– Ты Соллогуба не встретил? – спросил Лермонтов.
– Он там помешался на какой-то барышне. Не отрывается. По-моему, одна из Виельгорских. Жениться собрался, что ли?
– А-а… Это мы знаем! – сказал Лермонтов.
– Что ж! бывает! – подхватил Столыпин.
– Но потом проходит! – заключил Лермонтов.
– А первую пару вечера вы уже видели? – осклабился Трубецкой.
– Какую? – спросил Столыпин.
– Пушкин с женой. Уморительное зрелище!
– Я не видел, – сказал Лермонтов, – Мы быстро ушли.
– Старик страшно злится! – сказал Трубецкой.
– Это – старая новость! – бросил Столыпин, чтоб не длить разговор.
– Ладно! Вы тут застряли, похоже – а у меня дела! – Трубецкой заторопился уйти… Они смотрели ему вслед.
– Не дразни его. Его недавно отвергли!.. – сообщил Столыпин.
– Кто? – спросил Лермонтов без особого интереса.
– Маленькая Барятинская.
– А-а!.. Бедняга! А я думал – он уже женился на России.
– Нет, что ты! Наш государь – не Петр Третий и даже не Первый. При нем не повольничаешь. Они только катаются с императрицей в санях…
– И как?
– Ничего. Он придерживает ее за талию. Воздушные поцелуи разрешаются.
– А когда он держит ее за талию, он чувствует, что держит в руках Россию?
– А ты спроси у него!
– Я все же, пойду туда, посмотрю! – решился Столыпин после паузы.
– Как хочешь!
Столыпин ушел, но вскоре воротился…
– И правда, они здесь! Остановились в дверях! Жену обступили молодые поклонники.
– Естественно! А он что?
– Ничего. Стоит в стороне. Грызет ногти.
– Я ж говорил тебе – не женись!
Постепенно темнело… И какая-то пара вышла из дверей Елагина дворца и направилась к своей карете, так что два друга не сразу обернулись на голоса. Высокая стройная женщина и небольшого роста мужчина… Голоса долетали до них. Это был уже чистый театр. – Французская пьеска. Семейный диалог.
Он. Извини, что поторопил! Но это было утомительно долго!
Она. Никак не пойму, в чем я повинна…
Он. Вина? О чем ты? Какая вина? Это моя беда. А не твоя вина!
Она. Что ты хочешь сказать?..
Он Что есть нюансы. Более тонкие.
Она. Я веду себя, как все – не более того!
Он. Это вовсе не значит, что поведение всех мне нравится!
Она. Ты же сам хотел по-моему, чтоб я…
Он. Блистала в свете? Хотел. Моя ошибка. Но нельзя ж и за ошибки судить слишком строго!
Голоса крепнут. В них появляется раздражения. До двух гусар, стоящих в тени у дороги, паре нет дела. Сюда долетают отдельные слова. Но остальное так понятно!
Пауза.
Она. Почему я не могу побыть в свете среди шумных и внятных ровесников своих? Это вовсе не значит, что кто-то за мной бегает вынюхивая… Как вы изволили мне писать в письме…
Он. Там сказано «кобеля»…
Она. Да. Это было грубо. Ужасно грубо! Женщина должна ощущать, что она стоит чего-то. Смотреть на себя чьими-то глазами.
Он. Согласен. Только…
Она. Вы всегда стремитесь меня увести. Мне скучно. Может, в этом дело?
Он. Я просто напомнить хотел! У вас четверо детей. И дочь – всего два месяца. А вы и так дважды выкинули с вашими танцами!.. (Пауза.)
Она. Вы смотрите всегда такими скучными глазами! Ну можно хоть в свете так грустно не смотреть?
Прошли. Пауза. Чистый театр! Только голоса в отдалении:
– Карету Пушкина!
– Какого Пушкина?
– Сочинителя!
Пауза.
– А почему ты хотел именно сегодня? – спросил Столыпин.
– Не знаю. Кто-то сказал мне, что он читал мои стихи. Может, соврал.
– Одобрил?.. А что он мог читать?
– «Хаджи-Абрека». Что-нибудь… А может, «Уланшу», барковщину какую-нибудь… Он сам любил такие вещи!..
Усмехнулись оба. Пауза.
– Так вы и не познакомились! – сказал Столыпин не сразу, с досадой.
– А зачем? – Ты ж слышал? «Скучные глаза» У меня тоже скучные глаза. И кому в нашем мире нужна поэзия?
…«Автор недавно погиб на дуэли, причины которой остались неясными…» Столыпин вспомнил о рукописи, только что законченной, и о листке, который спрятал в бювар перед выходом из дому.
Часть первая
Петербург – Москва
Сани неслись с горы, в темноту – в бездну без дна. Но, когда совсем рухнули в долину, просветлело. Они шли теперь медленно, лишь подпрыгивая на камнях. После дрогнули, наткнувшись на препятствие, и остановились. – Сбоку у дороги был большой камень, и, привалившись к нему, полулежал молодой горец с бородкой – совсем юной, и борода была повернута острием к саням… Знакомый труп лежал в долине той…
Он спросил почему-то у мертвеца::
– И много ль горцы потеряли?.. Наверное, не ожидая ответа. Но труп открыл белесые, мертвые глаза.
– Как знать? Зачем вы не считали?
– И зря говорят, что я рвусь на войну… «удалая русская голова так и рвется на нож»… я не рвусь вовсе – это война рвется ко мне! – сказал он сам себе, просыпаясь.
Он въезжал в заснеженный Петербург в середине Масленицы – четвертого или пятого февраля 1841 года, – в город, который невзлюбил с первого взгляда, но без которого обойтись не мог.
На заставе Московской вышла заминка: столпилось сразу несколько приезжих, средь них трое офицеров, и пришлось подождать с оформлением…
«Лермонтов Михаил Юрьев. Поручик Тенгинского пехотного, отпуск…»
Город был завален снегом. Голубоватые в дымке утра сугробы тянулись вдоль улиц, сужая тротуары и вылезая на ездовую часть. Телеги и санные кибитки старались тесниться к середине дороги и осторожничали, объезжая встречные экипажи.
Возница, видно, плохо знал Петербург, оттого чуть не вкатился сходу в распахнутые ворота Литейного двора, который замыкал собой улицу и прикрывал выход к Неве… После долго разворачивались на повороте и въехали наконец в Сергиевскую улицу. Здесь была новая квартира бабушки, которую она сняла после того, как он уехал.
Он кисло улыбнулся и с неприязнью на всякий случай оглядел дом, который видел раньше, конечно, но с которым теперь придется свыкаться. А надо ли?
Слава богу, его ждали. Слуги быстро повыскакивали из дому, накинув тулупы на рубашки, и принялись отвязывать и снимать его чемоданы с запяток. Андрей Соколов, без шапки, и в валенках ткнулся с поцелуем в плечико, а барин притянул его голову и чмокнул в лоб.
В комнатах он быстро разделся – Андрей помогал, набросил на него домашний халат.
Михаил спросил кофе и чего-нибудь поесть.
– Так я еще воды приготовлю, – сказал Андрей, – имея в виду ванную.
– Разумеется! – Барин пожал плечами.
Он накинул халат и сперва принялся за еду. В трактирах не насытишься! А тут с кухни принесли блины на широкой тарелке с грибной подливой в соуснице. И еще блины с мясом и с творогом. Бабушкина кухня – середина масленицы, неважно, что бабушки нет в доме. Все прибрано, все готово. У него так не бывает. Он ел по-солдатски – споро… Андрей поставил пред ним кофий. Он выпил, обжигаясь, закурил трубку с жадностью, – потом отложил ее и, взяв пахитоску, отправился бродить по квартире: надо ж познакомиться с новым жильем? Нет, все то же, и вещи те же – только все чужое. (И опять мысль мешается: надолго ль здесь?) Он взял еще пахитоску.