Бьется сердце

Гоша прицелился и плавно стал нажимать на спуск.

— Не стреля-а-ай!

Лира бросилась ему под руку, и в тот же миг прогрохотал выстрел, затрещали и полетели мёрзлые ветки с ближних лиственниц.

— Не стреляй, не стреляй! — не слыша себя, повторяла девушка.

— Да ты что!..

— Убил, да? Уби-ил!..

— Не убил! Ты же мне под руку… Не реви ты, пожалуйста. Улетели они…

Действительно, куропаток и след простыл.

— Ну, Гоша, с чем тебя?

— Ни с чем, Сергей Эргисович. Промахнулся я… — нехотя ответил парень, повесив ружьё на плечо стволом вниз. И с силой нажал на палки. Лира, виновато потупившись, последовала за ним.

Так-то оно бывает, братцы охотнички.

Пройдя лиственную чащу насквозь, отряд дружно ринулся на штурм пологой сопки. Наверху стояла высокая сосна — совсем как у Лермонтова. Идя лыжным клином, в десять голосов загорланили… «На се-ве-ре ди-ком сто-ит оди-ноко…»

— И до чего же ты, Верка, тяжёлая, — сокрушался Саша Брагин, утирая пот. Ему досталось сопровождать наверх толстушку Тегюрюкову.

— Стыдись, рыцарь бледный!

Молодое солнце сияло в снегах. Ветерок разогнал изморось, небо заголубело. Утро, солнце — ничего нет милее! Зимой ли, весной, поздней ли осенью — всегда. Ещё Аласов не учился в школе — лет шесть было ему. Мать разбудила: поищи корову. Раздирая рот от зевоты, натянул он порточки, побрёл на выгон. И поразился тому, что уже сто раз до этого видел: на цветах, листках, на каждой мелкой веточке — по хрустальной бусине, а в каждой бусине своё маленькое солнце. Выгон блестел, как волшебный край, о котором рассказывали песни-олонхо.

Чувство утра — как чувство прозрения. Пока человек способен восхищаться каждым новым утром — до той поры он и живёт. Замереть перед чудом, задохнуться утром, окунуться в утро! Никогда так ясно, как утром, не ощущаешь истинность мудрых слов: жизнь — это действие.

Действие! А ты? Повздорил со вторым секретарём и убрался восвояси: пусть будет, что будет!. Но ведь есть ещё Аржаков — первый секретарь. Есть завроно. Есть, наконец, бюро райкома.

Крепко уверен в своей правоте, а дал тягу из райцентра! Показал характер. Старик Левин не зря сказал: «Взрослый мужик ты, солдат, откуда у тебя, Серёжа, эта отроческая робость? Баба Дарья, пожалуй, так и не дождётся внуков понянчить».

Так вот и живу: одеяло зябко, подушка жёстка, кровать неспокойна . Каким нужно быть рохлей, чтобы до сих пор таиться от любимой женщины! Идут дни, месяцы, а он всё ходит вокруг да около. Баста. Тут предел. Вернусь из Летяжьева — и к Майе. Сенька? Память о нём дорога нам обоим, и уже по одному этому мы должны быть вместе. Сенька был парнем простым и весёлым. Он был живым, как жизнь, и имя его никогда не может быть запретом живому.

Утро, молодость, — таким был Сенька. Как на карточке у Майи: с запрокинутым лицом, со спутанными волосами, в солнечных бликах, весь полон радости.

Утро — это и Сенька, которого уже нет, и забавная Верочка Тегюрюкова, и Ваня Чарин, так доверчиво глядящий на свет божий, и Нина Габышева — мечтательница, молчальница. Спросишь её — ответит «да» или «нет», а сама уставится на тебя вопрошающе, даже не по себе сделается: ну что, девочка, о чём ты так трудно задумалась?

— Нина, а Нина! Как дела? Не устала? Что-то ты, милый друг, такая серьёзная нынче?

— Ничего, Сергей Эргисович, — тряхнула головой.

— А всё-таки?

— Смотрю вот… Берёзки. Опустили веточки…

— А на каждой по вороне! — захохотала Вера.

Нина только посмотрела с укоризной на подружку.

Глядите, ребята. Не спешите опять на лыжи, глядите во все глаза. Сердцем глядите. Это всё — наше. Здесь мы живём. Ничто не кончается сегодня! Ещё столько будет разного под этим синим небом.