Страница 8 из 186
III. Родное
На стене тикали древние ходики с амбарным замком вместо гири. Эти ходики Аласову помнились ещё с тех времён, когда он бегал по школе мальчишкой. Вот таким же, как те. Он выглянул в окно: школьный двор был полон детворы, стёкла позвякивали от их голосов.
Аласов разложил на директорском столе планы, любезно приготовленные для него Тимиром Ивановичем, попытался вникнуть в бумаги, но вскоре поймал себя на том, что только водит глазами по строчкам.
Снова он в той же школе. Самая памятная пора в жизни связана с этими стенами, с этим крепко вытоптанным двором, со старой лиственницей, на которую лазил мальчишкой, — кажется, и сейчас ещё ощущаешь, какая шершавая на ней кора.
А вот теперь строгий завуч зовёт его по имени-отчеству. Славный Тимир Иванович! Аласов всегда понимал, что за внешностью педанта в нём таится доброе сердце. Надо думать, Надежда счастлива с ним. Тимир Иванович вчера передал её извинения: не пришла погостевать, была нездорова…
И Майка не явилась: «Мы, Сергей, вдвоём отпразднуем твоё прибытие. Среди начальства не хочется, ты уж не обижайся…» Глупая, ему ли обижаться? Вдвоём? Чего же лучше!
Майка хороша стала. Кто бы мог подумать, что из худенькой смугляночки (как пирожок зажаренный) может возникнуть этакая краса! Брови стрельчатые, косы по плечам… Не якуточка-северянка, а княжна грузинская. Вчера за столом Майю Унарову хвалили наперебой: выросла в талантливого педагога, прекрасный сад выходила.
Впрочем, школьные патриархи кого только не прихватили. Старики всех помнили, знали судьбу каждого, и для каждого у них нашлось доброе слово. Аласов лишний раз подивился, как крепка стариковская память. Помнят ли они, эти выросшие теперь или даже состарившиеся Федотки, Катриски, Серёжки, Уйбааны, — помнят ли они своих учителей так же, как учителя помнят их? Где могилы тех, кто не вернулся с войны, в каких степях, под какими кручами? А здесь, в памяти учителей, они, погибшие, всё ещё живы: выводят первые свои каракули на листе, бегут сломя голову по школьному коридору…
Вчера Всеволод Николаевич оглядел его с ног до головы, расцеловал. А потом как-то в одно мгновение вдруг потускнел весь, будто выдохнул жизнь из себя: «Воевал, учительствовал, на родину вернулся… Да… Сколько воды утекло… А Сашка мой там остался, в Праге. Вот так-то оно…»
И живых, и павших — всех вчера вспомнили. Одну только Надежду обходили разговором. И Аласов не стал о ней расспрашивать. Правда, Тимир Иванович в разгар беседы начал было: «Вот моя Надюшка на этот счёт…» Но тут же осёкся, даже смутился. Удивительно было видеть Тимира Ивановича смущённым. Знает всё? Не может не знать…
Интересно, какой она стала? Наверное, о том, давнем, и думать позабыла?
— Надежда Пестрякова, — проговорил Аласов, дивясь непривычному сочетанию слов. — Пестрякова…
Он покосился в сторону учительской, которую от директорской отделяла тонкая фанерная стена. Покосился, словно могли его услышать. Может, и Надежда сейчас там? Было слышно, как дверь в учительскую то и дело хлопала.
— Доброе утро! — звонкий голосок. — Поздравляю всех с новым почином… А что, говорят, подкинули нам наконец стопроцентного холостяка?.. Ой!
Аласов словно воочию увидел: голосистой особе кто-то предупреждающе показал на директорскую и особа, зардевшись, прикусила язык.
Глупейшее положение — скрываться в кабинете начальства, когда все знают, что ты тут сидишь. Какого чёрта!
— Здравствуйте, товарищи, — Аласов решительно открыл дверь в учительскую. — Можно к вам?
На голос обернулись все. Надежды Пестряковой среди учителей не было.
— Заходи, Сергей Аласов, — пригласила Майка, она сидела в углу на плоском продавленном диване. — Хватит тебе от товарищей прятаться!
Аласов направился было к дивану, на милый этот голосок, но вовремя сообразил, что надо начать со старших.
— Здравствуйте, Всеволод Николаевич.
Старик протянутой руки не принял, хмуро оглядел стоящего перед ним Аласова.
— Это кто такой? Неужто и есть тот самый Сергей Аласов, который натаскал воронья на школьный чердак? Который окунул девочке косу в чернильницу? И после этого он смеет появляться в учительской?
— Тот самый, — покаянно опустил голову Аласов. — Тот самый, Всеволод Николаевич. Но одно примите во внимание: я ведь больше не буду…
— Он больше не будет! Ему уже под сорок, у него голова заблестела, и он, слава богу, больше не будет макать девчонкам косы в чернильницы!
Все рассмеялись. А Левин, помяв Аласову ладонь, передал его дальше:
— Любите Серёжу. Он всё-таки хороший человек!
— Кылбанов.
— Хастаева.
— Нахов.
— Белолюбская…
Новые имена. Скоро они станут ему близкими.
— Саргылана Кустурова.
Ладошка у девушки горячая, личико в красных пятнах. Волнуется, что ли?
Так, обходя всех, Аласов добрался до Майи и плюхнулся рядом с ней на диван.
— Другой бы в такой день раньше всех пришёл, — сказала Майя. — Проявил бы почтительность к коллективу. Каким был бесшабашным, таким и остался.
Глаза её смеялись, и снова, как вчера, Аласов удивился её красоте. Майка положительно не знала себе цены. Сидит, болтает о разных разностях, — кажется, заговори с ней о чём-нибудь серьёзном, и не получится.
Беспечный, ни к чему не обязывающий разговор не мешал ему осматривать учительскую, слышать её. «Ой, дорогая, как вы раздобрели за лето!» — «Неудачное расписание: у меня три окна в неделю». — «А вам, Саргыланочка, я самое главное скажу: забудьте, что это первый ваш урок. Чувствуйте себя так, словно вы уже в возрасте Всеволода Николаевича…» Некая особа в модном джемпере и вся сверкающая — кольца, браслеты на руках, серьги — постреливает взглядом в сторону дивана. Кажется, Степанидой Хастаевой назвалась. Не эта ли только что острила насчёт холостяка?.. Тот вон — Кылбанов. Коротышка с лицом, вкривь и вкось изборождённым морщинами, глаза-щёлочки, красные веки. Определённо где-то видел его раньше. Где-нибудь в Якутске, наверно… А этот по-хозяйски выставил ноги вперёд. Э, да у него протез, похоже.
— День добрый!
В дверях стояла дама в сером костюме, с высокой причёской. Да, Надежда. Она самая. Располневшая, вальяжная, почти не похожая на прежнюю, на ту длинноногую голенастую девчонку. И тем не менее — она. Надежда Пестрякова.