Бьется сердце

Некоторое время учительская безмолвствовала. Тимир Иванович машинально позвякивал по графину, потом спохватился: «Итак, кто будет выступать?»

Молчание было добрым знаком для завуча — не кинулись с криком. Нахов так и застыл притихший.

Тимир Иванович скользнул взглядом к окну, где устроилась Надежда. Сидит спокойная, с иллюстрированным журнальчиком на коленях, никаких признаков смущения. А ведь тоже подписала!

Теперь, когда письмо вернулось назад, Тимир Иванович прочёл его — донос был составлен со знанием дела. Не было человеческого греха, какого бы не навесили эти субчики на завуча. Нет, жаль, что Платонов из-за деликатности обошёл Надежду в своём выступлении. Дал бы ей припарку, может, пришла бы в чувство!

Он всё ждал, знал, что она вернётся… Пытался подстеречь её одну, поговорить, однако напрасно. По слухам, живёт у Хастаевой, подыскивает квартиру…

— Так кто же, товарищи? Давайте начинать, — сказал Тимир Иванович и вперил взор в Кылбанова.

— Слово имеет Аким Григорьевич…

Кылбанов, умная голова, сделал точный ход. Он не стал распространяться об Аласове. Он закреплял успех и потому взялся за Нахова.

— Человек, не знающий никакой узды! Сколько ещё потакать ему? Сколько он будет прикрываться своей инвалидностью?..

Послышался ропот, Тимир Иванович поспешил на помощь оратору:

— Тише, товарищи. Каждому будет дано слово.

Кылбанов продолжал:

— Кирилл Сантаевич призвал нас к честному разговору, и это хорошо… Так вот, нам давно бы надо присмотреться, какие умонастроения у педагога Василия Нахова. Его послушать, так руки опустишь. Были мы осенью все вместе на охоте… Я ведь хорошо помню, Василий Егорович, какие ты разговорчики тогда вёл. И все, видимо, помнят, могут подтвердить…

— Что подтвердить?

— А то! «В газетах одно пишут, а на деле другое…» Говорил? Говорил! А о возможности построения коммунизма? Таких пораженческих идей я ещё не слыхивал. А я вам говорил и сейчас скажу, уважаемый Нахов: коммунизм в нашей стране будет построен, и в самые сжатые сроки!..

Трибун! Тимир Иванович поощрительно кивнул Кылбанову. Действительно, чему могут научить молодёжь пораженцы вроде Нахова? Однако собранием надо руководить. Сейчас Сосин, потом… Чёрт возьми, Нахов уже встаёт. Он уже говорит!

— Пусть скажет… — прохрипел рядом Платонов. — Так как вы изволили выразиться, Василий Егорович?

— Я изволил выразиться, товарищ заведующий роно, что не наше письмо было бесстыдством, а скорее, ваша речь. И всё, что здесь происходит!

— А что здесь происходит? Происходит демократическое, свободное обсуждение, где каждый и любой волен сказать всё, что считает нужным.

— Вот именно, — кивнул Нахов и замолчал, уставясь себе под ноги. — Меня одно смущает. Как-то всё ловко у вас получается — вроде бы действительно демократично… Но вот в письме затронуты больные проблемы, а о них ни слова, всё свелось к проработке жалобщиков. На учителя Аласова льют грязь, однако в его отсутствие. Так не пойдёт! Мы добьёмся, чтобы наше письмо поставили на широкое обсуждение. Да, товарищ Платонов, не смотрите на меня так… А те, кто организовал травлю коммуниста Аласова, ещё ответят!

Тимир Иванович изучил повадку буяна: начал горячиться, сейчас пойдёт чесать, сам себе на язык наступая, наговорит глупостей и дерзостей. Ну конечно! Грозит, что и на министерстве не остановится, до Москвы дойдёт… Ага, пытается взять себя в руки. Но слова, помимо Нахова, вылетают из него, как шрапнель. Бедняга, тебе бы у Кылбанова поучиться.

— Нет, Аким Григорьевич, я не сомневаюсь, что коммунизм будет построен. Но при условии, если сумеем убрать с пути брёвна, вроде вас, Кылбанов! И иже с вами… Иначе никак нельзя!

В этом месте было бы уместнее всего лишить Нахова слова за оскорбление товарища. Тимир Иванович поднялся, но Платонов, изображая либерала, снова остановил его: «Пусть говорит».

— Много чудес повидал я в этом среднем мире… — Нахов усмехнулся, заговорил тихо, как бы через силу. — Но никогда не предполагал, что придёт время и Аким Кылбанов будет учить меня патриотизму. До слёз смешно… Ты помнишь, Аким, летом сорок первого, перед самой войной?..

— Не ври! — закричал Кылбанов. — Грязная твоя ложь…

— Какая же ложь? Чего ты авансом-то отпираешься, я ещё не сказал ничего. Так вот, жили мы в одном общежитии. А тут война. Конечно, большинство сразу же в военкомат, все военнообязанные — куда нам ещё? Только Кылбанов не пошёл в военкомат. Он бегом в наркомат просвещения и к вечеру уже был с назначением — преподаватель на Крайнем Севере. Оттуда в армию не призывали. На радостях выпил хорошенько… Помнишь, Аким, что ты мне тогда сказал?

— Прекратите сейчас же, Нахов! — возмутился Тимир Иванович. — Пересказывать какие-то пьяные разговоры столетней давности… Стыдитесь! Мы все знаем о вашей заслуженной инвалидности, о вашем протезе….

— Что-то вы подозрительно часто стали запинаться о мой протез… — отвечая завучу, Нахов продолжал неотрывно смотреть на Кылбанова. — Я тебя, Аким, потом не раз вспоминал! И на Дону. И на Западной Украине. Всё думал: как же все они, вот этакие, будут дальше жить? Эти кылбановы… Как в глаза будут нам смотреть после войны? А оказалось куда как просто. Вернулся Кылбанов с Севера раздобревший да с деньгами. Нас, серых, которые на войне поотстали от наук, стал носом тыкать, патриотизму учить. Ах ты червь навозный! Да откуда тебе знать, как на самом деле Родину любят!

Тут и Платонов не выдержал:

— Хватит, Нахов, хватит. Не об этом сейчас речь…

Нахов заковылял почему-то не к своему месту, где оставил портфель, а в дальний угол. Большой и нескладный, он невпопад хватался за спинки стульев. Мокрое от пота лицо его исказилось гримасой.

Тимир Иванович был доволен оборотом дела: вместо того чтобы говорить по существу письма, Нахов весь порох растратил на воспоминания, с комичным жаром стал доказывать Кылбанову свой патриотизм.

К сожалению, кое на кого выступление Нахова произвело впечатление. Учительская провожала инвалида сочувственными взглядами. Нужно было выпускать кого-то из своей гвардии. Тимир Иванович поискал глазами Сосина — Роман Иванович, оказывается, сидел уже наготове.