Страница 9 из 11
– Кровосос. Слушай, алмазы еще неизвестно, найдутся или нет. А дом и земля – вот они. ЭТОТ уже и так до фига потратил: привез меня сюда, документы сделал, адвокаты его работают. Я хочу остаться, и мне надо на что-то жить. Почему не взять в долг, тем более, не просто так, а под хорошее обеспечение?
Имелся и еще один аргумент в пользу денег Джона: он ведь не захочет содержать ее бесконечно, значит, заставит своих адвокатов работать быстрее. И дом постарается продать подороже – чем больше за него удастся выручить, тем весомее получатся джоновы пятнадцать процентов от сделки.
– Ты же не хотела его продавать, – напомнила Дина. – Это же твое семейное гнездо.
Подруга затронула больную тему.
«Вот так живешь себе потихоньку, никого не трогаешь, работаешь. Замуж хочешь. Худо-бедно карабкаешься, понимая, что исходные, так сказать, данные, сильно подкачали: сама из деревни, мама пьяница, папа неизвестен, с сестрой не ладишь. Снимаешь квартирку на окраине, учишь чужих детей английскому и смиряешься с тем, что своих, видимо, уже не будет. Думаешь кота заводить…»
– Слышь, Рыжий, – прошептала Анна, – мне по возрасту таких, как ты, штуки три полагается. Господи, я уже ног не чувствую.
Стараясь не шуметь, она сменила позу и оперлась спиной о ствол дуба. Мысленно усмехнулась: «В Алентежу полно пробковых дубов, а мне попался именно тот, с которого никто не снимает кору. Ненужный, получается, дуб, неприбыльный».
Очень хотелось посмотреть, сколько прошло времени с тех пор, как она спряталась в зарослях от приближающейся машины. Но заряда телефона оставалось совсем мало, и каждое включение экрана приближало момент, когда связь прервется.
Машина, кстати, у мегалитов не задержалась: подъехала, остановилась, вышел из нее какой-то мужик, огляделся и уехал. Видно, не понравились ему доисторические камни. А может, просто не туда свернул, заблудился. Ничего, в общем, такого. Может, и стоило попроситься к нему в попутчики до ближайшей деревни. Но Дина велела сидеть тут и ждать.
«Значит, будем сидеть, ждать и думать свои невеселые мысли, да, Рыжий?»
В животе заурчало от голода, начала мучить жажда. Ее слегка подташнивало: видимо, организм реагировал на ту дрянь, с помощью которой ее вырубили утром.
«Стоп. Думать об этом будем потом, когда выберемся. Сейчас нельзя, потому что нельзя слететь в панику и поддаться страху. Кто бы меня ни похитил… Ох, черт, меня похитили, я жертва похищения…»
– Так, все, – вслух произнесла Анна, достала многострадальный леденец от кашля, подумала и спрятала обратно в карман. – Скоро приедет Дина. Привезет еды и воды. А пока сидим, дышим свежим воздухом. Тут тихо, спокойно, никто не найдет. Предупреждали умные люди, что придет время – буду разговаривать с котами, – нервно хихикнула Анна. – А что делать, Рыжий, если больше не с кем. В общем, слушай, Рыжий. Живешь себе, хлеб жуешь, а потом раз – и ты вовсе не ты, и родители твои не родители, и все, что было ДО, – обман и неправда. То есть, вообще все, понимаешь? Родилась ты не там, где думала. Зовут тебя иначе. И прожила ты тридцать лет и три года не своей, а чужой жизнью. Тебе ведь от рождения тоже совсем другое полагалось. Ты когда на ферме в мамкино брюхо лапами упирался, тоже не думал, что будешь сидеть у меня под курткой и ждать Дину. Но что-то пошло не так…
По правде говоря, «не так» пошло не что-то, а вообще все, причем еще до ее рождения. Но разбираться в этом Анна не хотела, хотя с самого начала знала, что однажды все равно придется. Придется прочесть до конца письмо, оставленное матерью. Обдумать каждое слово, каждую букву, и решить, что к ней чувствовать – к женщине, превратившей жизнь своего ребенка в ад. К мужчине, который не смог защитить их обеих. К другому мужчине, который творил зло, зная, что это зло. Что надо будет заново знакомиться с собой, помня, что ты – часть и порождение этого зла.
Делать вид, что кровь ничего не стоит, не выйдет. Можно попробовать принять, но забыть не получится. Тем более, чтобы забыть, сначала надо вспомнить.
Вот и Джон говорит: «Вспоминай. Вспоминай, что там было, на вилле “Ласточка”, когда я привез из Анголы коробку с письмами и камнями. Детство свое в русской деревне вспоминай, может, мать что-то говорила. Любая мелочь важна. Ведь вспомнила же ты земляничный дом и ласточек».
Каждый раз, приезжая в Синтру, Анна пыталась вспомнить. Бродила по дому, по саду, смотрела на подступающие к поместью горы. Но дом помалкивал, горы тоже хранили молчание. И старый мажордом Зе молчал, потому что разум его давно заволокло туманом, а память раскололась на мелкие осколки. Сколько ни спрашивай, он толком ничего не скажет.
Анна, впрочем, и не усердствовала. По правде говоря, она совсем не верила, что можно отыскать пропавшее много лет назад. Да и зачем их искать, проклятые камни, которые никому не принесли счастья?
Больше всего было жалко старого Зе, особенно когда он смотрел на нее слезящимися от старости глазами и спрашивал: «Чего дона хочет?»
Он видел не Анну, а другую женщину, которой служил в молодости. Одну из тех, чьи портреты, почти три века украшавшие парадную столовую, теперь громоздились, повернутые к стене, в бывшем винном погребе. Анна обнаружила их, когда только начала исследовать дом – всех этих женщин из рода Оливейра, и потом много дней изучала в зеркале свое лицо, пытаясь найти в себе что-то от них. Она ведь тоже Оливейра, хоть и наполовину, должно же быть фамильное сходство.
Иногда казалось, оно есть. Чаще – что это совсем чужие женщины, а она – просто самозванка, кукушонок, подброшенный в богатое гнездо и разоривший его.
«С чего начался упадок поместья? Почему захирел род, о котором я знаю мало, но достаточно, чтобы понимать: несколько поколений семьи Оливейра были богаты и влиятельны? Что произошло: сокрушительный удар, например, мое рождение? Или я пришла в этот мир, чтобы увидеть руины, оставшиеся от былого величия?»
Анна не знала этого и не пыталась узнать, приучая себя к мысли, что «Ласточка» – просто старое здание на участке запущенной, давно не знающей заботы земли. Одергивала каждое «мой-моя-мое»: не привыкай, не привязывайся, все равно придется расставаться. Так, наверное, говорили себе рабыни, родившие детей и знающие, что их в любой момент могут отобрать. Но сердцу не прикажешь, и Анну, как магнитом, тянуло в этот странный дом земляничного цвета, где обитали полупомешанный старик, летучие мыши и призраки прошлого.
Она так глубоко погрузилась в свои мысли, что не услышала, как заскрипел под чьими-то шагами гравий. Зато услышал Рыжий. Вздрогнул, высунул голову из-под куртки и выпустил когти.
– Офигел? – тихо прошипела Анна. – Я тебе что, Святой Себастьян?
Кот рвался из рук, и разумно было бы его отпустить. Но Анна вцепилась в него изо всех сил: потерять Рыжего отчего-то стало казаться ей катастрофой, сравнимой с потерей «Ласточки».
– Хорошо, что ты маленький, – пыхтела Анна, сражаясь с котом. – Угомонись, придурок, скоро домой поедем. Сиди, кому говорю.
В пылу битвы она не сразу увидела белую фигуру, плывущую мимо ее убежища по направлению к кромлеху. А когда увидела, горло перехватило от утробного ужаса, и руки разжались сами собой. Рыжий спрыгнул на землю и скрылся в темноте.
Существо, идущее по дороге, несомненно, было женщиной. В скупом свете нарождающейся Луны Анна увидела длинные светлые волосы и тусклый золотой блеск широкого ожерелья. Высокая, стройная, облаченная в белоснежное одеяние до пола, перехваченное в талии широким поясом, женщина шла медленно и совершенно бесшумно. Она не смотрела под ноги, четкий профиль ее был обращен к небу. Дорога явно ей хорошо знакома.
Анна смотрела на нее как завороженная. Из-за белой одежды и гривы светлых волос казалось, женщина излучает сияние и оставляет его шлейф подобно комете. Шлейф действительно присутствовал, или, скорее, свита – несколько фигур, идущих на почтительном удалении от первой. Анна насчитала восемь женщин, и каждая несла в руках что-то вроде горящей лампады. Обычные живые женщины… Под их ногами скрипел гравий, а одна, меньше и толще других, даже тихонько закашлялась.