Там, где начинается синева

Гиссинг видел, что это будет гонка между сердцем и головой. Если сердце Фудзи запутается (то есть, если невинные прелести детей заденут его чувства, прежде чем разум убедит его, что ситуация сейчас слишком тяжелая), есть некоторая надежда. Он попытался облегчить проблему также мысленным внушением.

– Это действительно замечательно, – сказал он Фудзи, – что дети доставляют друг другу так мало хлопот, – произнося это замечание, он лихорадочно метался туда-сюда между ванной и детской, пытаясь уложить одного в постель, а другого раздеть, в то время как третий взбивал в ванной в мыльную пену. Фудзи дал свой обычный ответ, – очень хорошо, сэр. Но есть опасение, что он слукавил, потому что на следующий день, а это было воскресенье, он сделал заявление. Обычно это происходит в воскресенье, потому что в этот день газеты публикуют больше объявлений о работе, чем в любой другой.

– Простите, сэр, – сказал он, – но когда я занял это место, ничего не было сказано о трех детях.

Это было неразумно со стороны Фудзи. Очень редко бывает, чтобы все было объяснено заранее. Когда Адама и Еву поместили в Эдемский сад, о змее ничего не было сказано.

Однако Гиссинг не считал нужным умолять слугу остаться. Он предложил повысить зарплату Фудзи, но дворецкий все еще был полон решимости уйти.

– У меня очень тонкий нюх, – сказал он. – Я действительно не выношу … ну, аромат, который источают эти трое детей, когда они принимают теплую ванну.

– Что за чушь! – Воскликнул Гиссинг. – Запах мокрых, здоровых щенков? Нет ничего более приятного. Ты хладнокровен. Я не верю, что ты не любишь щенков. Подумай об их крохотных черных носах. Подумай, насколько розовой является маленькая расщелина между их пальцами и основной подушкой их ног. Уши у них как шелк. Внутри их верхних челюстей находятся параллельные черные гребни, наиболее примечательные. Я никогда раньше не понимал, как красиво и тщательно мы сделаны. Я удивлен, что ты так равнодушен к таким вещам.

В глазах Фудзи стояли слезы, но в конце недели он ушел.

Глава 3

Одинокая тропинка недалеко от дома тянулась через поля. Она лежала среди высокой травы и увядших ломких стеблей золотарника прошлой осени, и здесь Гиссинг бродил в зеленой тишине сумерек, после того как щенки ложились спать. В менее ответственные дни он бы лег на спину, задрав все четыре лапы вверх, и весело подергал плечами и покатался туда-сюда, так как хрустящая земляная щетина была очень приятна для позвоночника. Но теперь он шел спокойно, а дым из его трубки клубился прямо над верхушками трав. Ему нужно было о многом поразмышлять.

Кизиловое дерево у дома теперь цвело. Цветы с четырьмя изогнутыми лепестками, казалось, вращались в ярком воздухе, как крошечные белые пропеллеры. Когда он увидел, как они трепещут, у Гиссинга возникло счастливое ощущение движения. Дело этих трепещущих лепестков, казалось, толкало весь его мир вперед и вперед, через невидимый океан пространства. Ему казалось, что он на корабле, как, впрочем, и мы. Он никогда не бывал в открытом море, но ему это показалось. Там, подумал он, должно быть испытываешь удовлетворение от настоящего горизонта.

Горизонты были для него большим разочарованием. В прежние дни он часто выскальзывал из дома вскоре после восхода солнца и любовался синевой, простирающейся на горизонте. Здесь, вокруг него, были ясные знакомые цвета мира, который он знал; но там, на холмах, были деревья и пространства другого, более небесного оттенка. Этот мягкий голубой свет, если он мог дотянуться до него, должен был стать началом того, чего требовал его разум.

Он завидовал мистеру Пуделю, чей коттедж стоял на том самом склоне холма, который так незаметно поднимался в небо. Однажды утром он бежал и бежал вперед, но синева всегда отступала. Разгоряченный и растрепанный, он достиг дома викария как раз в тот момент, когда тот вышел, чтобы забрать утреннюю газету.

– Где начинается синева? – Гиссинг тяжело дышал, изо всех сил стараясь, чтобы его язык не выскользнул наружу.

Викарий выглядел слегка встревоженным. Он боялся, что случилось что-то неприятное и что его помощь может потребоваться до завтрака.

– День обещает быть теплым, – вежливо сказал он и наклонился за газетой в качестве деликатного намека.

– Где … – начал Гиссинг, дрожа, но в этот момент, оглянувшись, он увидел, что видение снова его обмануло. Вдалеке, на его собственном холме, на другой стороне деревни, сиял уклончивый цвет. Как обычно, он был слишком импульсивен. Он не следил за синевой, пока бежал; она кружила у него за спиной. Он решил быть более методичным.

Викарий дал ему заполнить бланк, касающийся крещения детей, и с облегчением увидел, что он поспешил уйти.

Но все это было довольно давно. Шагая по луговой тропинке, Гиссинг вдруг осознал, что в последнее время у него было мало возможностей для изучения голубых горизонтов. С момента отъезда Фудзи каждое мгновение, от рассвета до заката, было занято. За три недели у него было три разных слуги, но ни один из них не остался. Они сказали, что здесь слишком одиноко, а с тремя щенками работа слишком тяжелая. Стирка, в частности, была ужасной проблемой. Неопытный как родитель, Гиссинг, вероятно, был слишком горд: он хотел, чтобы дети всегда выглядели чистыми и ухоженными. Последняя кухарка объявила себя Обычной Домашней работницей, ничего не боясь, но как только она увидела в корзине недельное белье (включая двадцать один грязный комбинезон), она позвонила на станцию, чтобы вызвать такси. Гиссинг недоумевал, почему рабочий класс не желает делать и половины того, что делает он, воспитанный в ленивой непринужденности. Более того, его раздражало подозрение водителя ледового фургона. Он не мог этого доказать, но у него была идея, что этот неотесанный парень получил заказ от Эрделей и колли, у которых были большие особняки по соседству, чтобы заманивать служанок из домов поменьше. Конечно, миссис Эрдельтерьер и миссис Колли могли позволить себе платить любое жалованье. Так что теперь лучшее, что он мог сделать, – это попросить миссис Спаниель, уборщицу, приезжать из деревни, чтобы стирать и гладить, два дня в неделю. Остальную работу он взял на себя сам. В ясный полдень, когда соседи не смотрели, он брал свои рубашки и вещи к пруду, аккуратно складывал их на дно красного экспресс-вагона, а щенки сидели на полотне, чтобы никто не видел. Пока щенки играли и охотились за головастиками, он сам стирал рубашки.

Его ноги болели, когда он совершал свою вечернюю прогулку, держась в пределах слышимости дома, чтобы услышать любой возможный крик из детской. Он весь день был на ногах. Но он подумал, что в его семейных делах, какими бы изнурительными они ни были, есть настоящее удовлетворение. Теперь, наконец (сказал он себе), я действительно гражданин, а не просто дилетант. Конечно, это трудно. Никто, кто не является родителем, не осознает, например, необычайное количество пуговиц и расстегиваний, необходимых для воспитания детей. Я подсчитал, что для каждого из них требуется 50 000 пуговиц, прежде чем он достигнет возраста даже рудиментарной независимости. С такой затраченной энергией можно было бы написать великий роман или высечь статую. Неважно, эти мальчишки, должно быть, мои Произведения искусства. Если бы кто-то писал роман, он не мог бы поручить наемному слуге составление трудоемких глав.

Поэтому он серьезно отнесся к своей ответственности. Возможно, отчасти это было связано со службой крещения, которая прошла очень очаровательно. Не обошлось и без смущения. Ни одна из соседских дам не захотела стать крестной матерью, потому что втайне сомневалась в происхождении детей, поэтому он попросил добрую миссис Спаниель выступить в этом качестве. Она, простое доброе создание, была очень польщена, хотя, конечно, очень мало понимала в символическом обряде. Гиссинг, заполняя форму, которую Мистер Пудель дал ему, записал имена совершенно вымышленных его брата и невестки, “умерших”, как он утверждал, как родителей. Он был так занят приготовлениями, что не нашел времени перед церемонией изучить текст службы; и когда он и миссис Спаниель стояли под купелью с охапкой младенцев в лентах, он был откровенно поражен величием обещаний, которые от него требовали. Он обнаружил, что ради детей он должен “отречься от дьявола и всей его работы, от суетной пышности и славы мира”, что он должен поклясться, что эти младенцы “распнут старика и полностью уничтожат все тело греха”. Было довольно сомнительно, что они это сделают, подумал он, чувствуя, как они извиваются в его руках, пока миссис Спаниель была занята тем, что пыталась удержать их в носках. Когда викарий увещевал его “следить за невинностью” этих малышей, его приводило в замешательство то, что один из них разразился пронзительным воплем и извивался так сильно, что совсем выскользнул из своей маленькой вышитой сорочки и фланелевой ленты. Но фактический доступ к священному бассейну был более приличным, возможно, из-за того, что дети воображали, что найдут там головастиков. Когда мистер Пудель поднял их, они улыбнулись с какой-то смутной, почти застенчивой простотой, а миссис Спаниель не удержалась и пробормотала: “Милые!” Викарий, менее опытный в обращении с детьми, настоял на том, чтобы держать всех троих сразу, и Гиссинг опасался, как бы один из них не перемахнул через плечо и не упал в купель. Но хотя они слегка задыхались от волнения, они не сделали ничего, чтобы омрачить торжественный момент. Пока миссис Спаниель собирала маленькие носки, которыми был усыпан пол, Гиссинг был глубоко тронут поэзией церемонии. Он чувствовал, что действительно что-то было сделано для того, чтобы “похоронить Ветхого Адама”. Спаниель всегда впадала в уныние при виде умывальников, они старательно напоминали ей прекрасную фразу о мистическом смывании греха.