Страница 2 из 3
* * *
Я ухожу из дому всё раньше и раньше.
Прежде мы все вместе завтракали.
Потом я стал делать это один, пока все спят.
Теперь после завтрака в одиночестве я ухожу в спальню – жена уже проснулась, спальня свободна.
Я сажусь за крошечный стол. Это мой кабинет по утрам. Поздно вечером – мой кабинет на кухне.
Недавно я купил себе удобное кресло – в нём хорошо работать и можно время от времени расслабиться, чуть откинув спинку, как в автомобиле.
Я смотрю в окно.
Серое утро.
Осень.
Непрекращающийся дождь – то сильный, то едва заметный. Даже когда с неба не льёт и не капает, кажется, что он не прекращался ни на минуту. И никогда не прекратится.
В такие дни трудно поверить даже в то, что знаешь по собственному опыту. Трудно поверить, что солнце есть. Что где-то оно есть. И лишь чем дальше в осень, тем более веришь в существование снега.
* * *
Мне сорок два.
Ей сорок девять.
Мы не сделаем этого, говорит она.
Я хочу уйти и не вернуться.
Если уж не нельзя к ней, то я не хочу никуда.
Здесь я не хочу. Здесь мне всё поперёк горла.
Я хочу себя убить. Потому что я не хочу жить. Я не хочу так жить.
Самоубийство – грех.
Пусть бы это сделал кто-то за меня.
Например, пьяный водитель может размазать меня по асфальту. Или по стене. И удачно скрыться. И в придачу наутро забыть о содеянном. Забыть, чтобы ничто впоследствии не омрачало его жизнь. А я оттуда, с небес, как-нибудь отблагодарю того парня. Подслушаю его мечты и попрошу Отца небесного пособить в их осуществлении…
Или пусть бы какой-нибудь отморозок в тёмных заброшенных дворах, которыми я иду поздно вечером по четвергам дважды в месяц, решит, что у меня в портфеле много денег и пырнёт меня под рёбра – слева снизу, до отказа, до рукоятки – длинным тонким ножом…
И пусть его не найдут.
Зачем его наказывать, если он выполнил мою добрую волю, можно сказать – мольбу мою услышал? За это наказывать несправедливо.
Как несправедливо прокляли Иуду, этого чернорабочего истории спасения человечества.
Несправедливо!
Он достоин идти рука об руку с Христом, ведь он тоже совершил подвиг. Не меньший. Если не больший.
Ведь ему – в отличие от сына Божьего – не светило воскреснуть во славе и воссесть одесную Отца. Единственное, в чём он вполне мог быть уверен, так только в том, что в веках его имя станет нарицательным – синонимом наиподлейшей подлости.
Хотя не именно ли так – подло – поступил Друг его и Учитель? Мог ведь заранее рассказать, в чём интрига, когда верный апостол его, столь безукоризненно и самоотречённо игравший роль корыстолюбца и казнокрада, презрев тайное и явное презрение своих положительных товарищей, готовил логический финал своего морального разложения…
Но нет, не раскрыл Иисус Иуде хитроумного замысла.
Даже когда говорил ему за трапезой, а потом в саду Гефсиманском: «делай скорей своё дело!».
Не раскрыл.
Втравил, использовал и бросил.
И после не утешил с небес обетованных ученика своего, в муках совести погибавшего, не остановил, когда тот верёвку мылом натирал…
А должен был бы по окончании спектакля, камень отвалив, из гробницы выйдя, взять за руку верного своего отважного друга, вывести на поклон, сказать слова благодарности: дело, мол, сделано, свершилось всё написанное чрез пророков о Сыне Человеческом, спасибо тебе, Иуда, брат дорогой, что не побоялся позора, не погнушался доставшейся тебе ролью неприглядной, слава теперь с тобой вечная…
Что?.. О чём я?..
Ах, да…
Или пусть на меня что-нибудь свалится. Как на моего сына. Только чтоб до конца… Раз – и нет меня. Нет меня больше здесь!
А как же она?..
Я эгоист.
Я эгоист. Я готов причинить боль другим, чтобы только…
Что?.. Чтобы только что?..
Чтобы всё! Чтобы абсолютно всё! Так, как это должно быть! Как это придумал ты! Ты, там, наверху!..
Я опоминаюсь, сидя за столом, лицом в ладони, со вжатыми в виски пальцами, от скрипа собственных зубов.
За спиной тихо открылась и закрылась дверь. Жена решила, что я молюсь. Она зайдёт позже. Видно, что-то понадобилось в шкафу. Она не будет мне мешать.
– Что?! – Я обернулся и крикнул в уже почти закрывшуюся дверь.
Жена вернулась.
Я сижу в кресле, повернувшись к ней, она стоит в проёме, держась за ручку двери.
Она смотрит на меня.
Между нами прибранная постель. Уже прибранная ею постель.
Та самая постель, на которой несколько часов тому назад я совершил двойной грех: я изменил своей единственной, своей любимой с совершенно чужой мне женщиной – с моей законной женой, и я обманул свою законную жену, ответив «да» на её вопрос. Притом что я – нет! Я – нет! Нет!! Нет!!!
Она стоит в проёме, держась за ручку двери.
Она смотрит на меня.
Я смотрю на неё.
– Ничего, – говорит она. – Прости, я не хотела тебя беспокоить.
Она произносит это, но я вижу: она понимает, что разговор совсем не о том.
Я вижу, что сейчас она понимает всё.
Она знает, что я сейчас скажу.
Она уже всё услышала, содрогнулась, вместила и смирилась.
В её взгляде узнавание, испуг, принятие и смирение.
В её взгляде всегда смирение. Всегда. Что бы ни происходило.
Кроме одного. Кроме тех очень редких и очень недолгих минут, когда мы, как это называется в миру, занимаемся любовью. На языке, приемлемом для нас, это звучит иначе: когда «я вхожу к ней».
Для меня последнее более точно. Ибо я не занимаюсь любовью со своей женой. Между нами всё что угодно, только не любовь. Привычка, обречённость, покорность, долг, сострадание, инерция, рефлексы, инстинкты.
Я вхожу к ней. Чтобы справить физиологическую нужду. Иногда – даже чаще, чем это нужно мне, – чтобы справить её нужду.
Как это было сегодня, когда я выпал среди ночи из сна, в котором были мы с моей любимой.
Приходя в себя, я ощутил на плече горячее порывистое дыхание женщины, лежащей рядом. Её ладонь гладила одеяло в том месте, где восставала видимая часть моей любви к любимой. Где торжествовало безапелляционное попрание естеством всяческих законов и устоев от лукавого человечьего нутра.
Очнувшись и осознав происходящее, я сделал вдох, чтобы сказать, то, что я собирался сказать уже давно. Ладонь жены тут же прикрыла мой рот.
– Не надо… – почти простонала она. – Не сейчас. Пожалуйста.
И она дала мне понять, что я должен сделать.
Тогда из её глаз ушло смирение, и вошла буря. Так бывает всегда, когда я вхожу к ней. Вместе со мной в неё входит буря. Даже чуть раньше меня. Немного раньше.
Если бы я любил её, я с ума сходил бы от этого её взгляда. Собственно, однажды так и случилось. Давно. А потом это перестало меня волновать.
И я вошёл к ней, потакая плоти и проклиная себя.
– Ведь сейчас… ты любишь… меня? – Спросила она.
Голос срывался от моих остервенелых движений и от её рыданий.
– Ведь сейчас… сейчас… сейчас… ты любишь меня… только меня… Скажи… Скажи!
– Да. – Сказал я.
А сволочная изнанка уже оправдала мою ложь: да, ведь именно с ней ты в этот момент занимаешься любовью… ну пусть это называется сейчас так. И добавила: милосердие это добродетель, а ты сейчас являешь милосердие.
И я даже поцеловал её в губы. Коротко. Она всем телом подалась за моими губами, но я ушёл на финальный аккорд.
Всё получилось вовремя. Она научилась подстраиваться под меня. Во всём. И в этом тоже. Давно.
Между нами постель.
Она смотрит на меня.
Она знает, что я сейчас скажу. Она знает, она услышит то, что не дала произнести мне в ночи.