Целестина

– Согласен в этом, пани жива и проживёт ещё сотню лет. Вот почему мне представляется необязательным присутствие Целестина…

Старая Анна Констанция почти зарычала.

– Пан директор думает, что это так просто – вернуться из мёртвых?– цедила она.– Пан директор такое говорит только потому, что сам никогда не делал. Пусть пан директор попробует! Видит ли пан директор этот гроб! Это хороший гроб, большой, обжитой, сделанный под мой размер, а не размер пана директора. Пан директор изволит прилечь?

– Нет, прошу вас, нет…

– Так пусть пан директор не тратит моё время и идёт вон! Лучше пану директору самому подумать о своей жизни и смерти! Как бы пану директору самому не умереть по ошибке! Как бы пану директору самому не остаться без погребения!

Данилюк вскочил, пригладил волосы, хотел что-то сказать – но тут шляпа, про которую он успел забыть, свалилась и покатилась по полу. Он бросился вдогонку, однако в последний момент сам же её нечаянно и пнул.

И шляпа укатилась под стол, где стоял гроб.

Пан директор так и крякнул от неожиданности. Какое-то время он стоял и смотрел на непокорный головной убор. Потом, наконец, набрался мужества и залез под стол, подхватил шляпу, нахлобучил на голову, чтобы не убежала и попытался двинуться назад, но перепутал направление и даже налетел на ножку. Перепуганный ещё больше, он ползком выбрался с другой стороны стола и кое-как выпрямился. И заковылял в прихожую.

Целестина подумала, что если бы бабушка была совсем не в настроении, то пан директор гимназии полз бы на четвереньках до самой прихожей, а может быть и до выхода из особняка.

Какое-то время в комнате не было слышно ничего, кроме старушечьего дыхания. Потом послышался голос старой Анны Констанции.

– Пани Целестина может выходить и умываться. Скоро ужин, а у юной пани уроки не сделаны…

3. Сопротивление

1

Цеся (именно так образуется уменьшительная форма от имени “Целестина” – и никак иначе!) родилась и выросла далеко отсюда, среди чёрных лесов Малой Польши. Но за первый учебный год она уже успела полюбить Брест-над-Бугом.

Сперва путешествии в Полесское воеводство не шло и речи. Её собирались послать в краковскую гимназию, к каким-то дальним родственникам. Отец, человек прогрессивных до опасного взглядов, сказал на прощание, что гимназия поможет ей “вырваться из идиотизма деревенской жизни”.

В краковской гимназии дело, однако, не заладилось. Не прошло и недели, как дождливым, ветреным вечером, одним из тех, в которые ночь наступает раньше времени, кто-то принялся стучать ногами в дверь особнячка Крашевских.

Это была Целестина, только что с вокзала. На шляпке сверкали капли дождя, в руках – всё те же чемодан и саквояж. Ручку саквояжа обвивал, словно змея, початый круг краковской колбасы.

– Цеся, ты чего вернулась?– только и спросил отец.

– Не буду там учиться!

– Тебе учителя не нравятся? Или одноклассницы?

– Обои там в квартире некрасивые.– ответила Целестина.– Разве можно учиться с такими обоями?

– Ну ты, Цеся, и фанарэбная пани,– заметил отец,– Разве можно так привередничать? А как же национальное объединение? Угроза большевиков…

– Вот именно,– согласилась Целестина,– Мало нам большевиков, так теперь ещё и обои!

И вот родители посовещались, подумали – и отправили её к пани Крашевской в Брест-над-Бугом. Старая генеральша тоже была родственницей, только по другой линии.

Сначала Цеся немного боялась – ведь город расположен поблизости от тех самых большевиков. Вдруг они тут по улицам как волки бегают…

Оказалось – ничего подобного. Она быстро привыкла.

Большевиков вспоминали, как анекдот. Да и мало кому их было вспоминать – за годы Великой Войны город обезлюдел и его строили почти заново.

Крепость была окутана тайной, Целестина видела её только издали. Длинные красные стены казарм тянулись через всю линию горизонта.

На главной площади было куда интересней, она вполне могла бы достойно украсить какое-нибудь немецкий вольный город. А нарядных особняков, как в колонии Нарутовича, не найти даже в Варшаве.

От роскошной площади в обрамлении трёх административных районов расходились бульвары, переходя во вспученные улочки. Тамошние одноэтажные домики были похожи на сундуки, а внутри кварталов шелестели яблони палисадников.

В этих домах, особенно ближе к гетто, было определенно что-то таинственное.

А если пойти дальше по Шоссейной, то буквально через пару кварталов железной дороги город вдруг превращался в типовую деревню с курицами в огородах и коровами, которые провожают тебя сонными глазами. Здешняя жизнь была непонятной, но какой-то очень простой и не загадочной – несмотря на то, что среди жителей еврейского квартала было немало знатоков каббалы.

Гимназистке из колонии Нарутовича делать там было нечего. Так что Целестина была там только пару раз. В шести кварталах вокруг главной площади можно было отыскать всё, что нужно девице её лет – Городской Сад, симпатичные лавочки и кинематограф.

Всё это было новым, свежим и уже немного таинственным. И за эту таинственность Целестина была готова простить городу всё: и лужи на дорогах, и коз в городском саду, и даже обязанность изучать на литературе поэзию Яна Кохановского.

Дома тоже было хорошо, хотя пани Анна Констанция наводила жути. Повар и горничная забавляли даже своими недостатками.

Единственной проблемой был восемнадцатилетний Андрусь, ещё один младший родственник старой генеральши. Этот невольный сводный брат порядочно раздражал.

2

Андрусь был высоким, тощим и неуклюжим, с овальной, коротко остриженной головой, которая больше походила на камень-голыш, обкатанный водой Северного моря.

Он был из тех парней, которых бы исправила военная выправка. Но вместо этого он заканчивал смешанную гимназию имени Траугутта. Ту самую, где предстояло учиться Целестине. И был очень озабочен политикой.

Он так и не решил, чем заниматься после гимназии. Целыми днями сидел в своей комнате на втором этаже, прикуривал папиросы от зелёной лампы и рассчитывал по атласу возможные военные блоки.

За ужином разговор начинался с городских новостей. Но бабушка Анна Констанция знала, к чему идёт, и вовремя умолкала. Чтобы молча жевать, слушать и наблюдать, как Андрусь доходит до белого каления.

Целестина так и не поняла, как она к этому относится.

Андрусь не понимал, как можно идти на службу. Или в училище. Или поехать куда-то, поступить в университет. Или пойти в армию. Или жениться. Или что угодно ещё. Неужели неясно? Когда сейчас в мире такое творится… Неужели хоть что-то имеет значение? Ведь в любой момент может начаться война, а то что похуже.

– Пан Андрусь военнообязанный,– произносила в ответ старая генеральша,– и достаточно здоров, чтобы служить и погибнуть.

– Я знаю.

– А я – напомнила.

– Каждый из нас что-то должен делать в это время.

– Как сказал поэт, такие дети как наш Андрусь – тягота, а не награда,– отвечала Анна Констанция. И продолжала жевать.

Андрусь так и сидел над нетронутой тарелкой, сжимая ложку, словно это была рукоять сабли. Да только рубить было некого.

– Как пани думает,– вдруг спрашивал он,– мы сможем заключить союз с Германией и ударить по русским?

– А кто там сейчас канцлер?– бабушка щурилась.– Помню, он чернявый такой, а фамилия нелепая, всё время забываю.

– Гитлер!– с готовностью подсказал Андрусь.

Бабушка брезгливо поморщилась.

– Ну и фамилия… Еврей, что ли?

– Нет. Из австрийцев. Радикальный националист, считает нашего маршала Пилсудского своим учителем.

– Таких радикалов сейчас,– ответила генеральша,– как говна за баней.

С Целестиной у Андруся тоже были проблемы. Не то, чтобы он ревновал её к вниманию старой генеральши. Пани Анна Констанция жила своей жизнью и добиваться её внимания было бесполезно. Просто теперь у него было, с кем спорить, кого травить, с кем бороться, кого защищать, когда она этого совсем не просит.