Судьба советского офицера

– Вы военный? – спросила Ирина.

– До мозга костей, – ответил он. – А вы, наверное, студентка?

– Не угадали… Преподаю историю в школе.

Они вышли на залитую светом площадку. Спиной к ним стоял памятник стремительно теряющего авторитет вождя, правее был мемориал, уже не охраняемый почётным караулом, то ли по причине позднего времени, то ли из-за пересмотра ценностей, содеянного перестройкой.

– Я ведь только вчера приехала, – сообщила Ирина.

– А прежде бывали здесь?

– Нет, не приходилось.

– Мне тоже не приходилось, – сказал Синеусов. – Но уже кое-что здесь узнал. Пойдёмте, покажу фонтан «Каскад».

От фонтана они повернули вниз, в центр города. Когда поравнялись с Домиком-музеем Лермонтова, Синеусов стал увлечённо рассказывать о поэте и его времени, о дуэли. Ирина многое знала, но слушала с удовольствием. Ей нравилась его манера говорить. Где-то внизу играла музыка.

– Что там? Танцевальная площадка? – поинтересовалась Ирина.

– Поющий фонтан, – пояснил Синеусов.

– Но там же танцуют, – сказала Ирина, кивнув на медленно передвигающиеся в такт музыки парочки.

– Это импровизация. И мы можем потанцевать.

– Нет-нет, лучше просто постоим, послушаем музыку.

Они остановились у гранитного парапета, за которым плескалась вода. Редкий гость Пятигорска не стоял здесь подолгу, думая о чём-то своём, сокровенном. Здесь ничего не менялось с годами – то же разноцветье струй, те же пленительные мелодии, хотя, быть может, уже и иных, нежели десяток лет назад, песен. Когда здесь бывали Теремрин с Катей, ещё звучала «Надежда», Синеусов с Ириной заслушивались «Горной Лавандой», а лет через десять, остались лишь «Три сосны на бугорочке», столь же лишённые всякого смысла, как и «Дым сигарет с ментолом». Демократизация искусства приводила к дебилизации текстов песен, но первое время сохранились ещё мелодии. «Просвещённая» же демократия «подарила» молодежи глубокомысленные, по мнению авторов, повторения под синтезатор: «Я беременна (10 раз), но это временно (10 раз)». «Ново- , а точнее псевдорусские» музыканты и слушатели сочли шедевром песни: «Жениха хотела, вот и залетела», а также особый, на их взгляд, «перл»: – «Поцелуй скорее же – встала я с горшка уже», в исполнении ансамбля «Руки в верх». Ну и, конечно, нельзя не упомянуть «балладу» о «заразе», отказавшей целых два раза. Видимо, отказала самому автору песни, вот он и ревел от возмущения…К счастью, Синеусов и Ирина не слышали у поющего фонтана столь омерзительных глупостей. Мягко разливающаяся музыка, словно доносила до них аромат горной лаванды. Да, менялись времена, менялись и поколения. Каждое поколение уносило с собой во времена грядущие свои любимые песни, о достоинствах и недостатках которых можно спорить, потому что они могли быть предметом спора, но не предметом, вызывающим отвращение. Это ныне певцы признаются на сцене: «Ты не слушай меня, я не слышу тебя, что поём – всё…». Возможно, я цитирую не точно, по словам, но совершенно точно по смыслу.

Да простит читатель за столь нелирическое отступление от того повествования, которое автор стремится, в меру своих сил, сделать лирическим. Когда пишешь о временах минувших, приходит само собою сравнение их со временами нынешними. Нет, не только ностальгией привлекают нас песни лет юности и молодости, оставленных нами далеко позади. Когда в будущем песни станут песнями, стихи стихами, а не набором пошлых фраз, как ныне, то у нас, мягко говоря, повзрослевших, эпоха песен о «беременных» и «залетевших» «заразах», о сидящих на горшке (именно так, а иначе рифма не получается) и ждущих поцелуя, уже не вызовет ностальгической грусти. Не вызовут той тёплой грусти, которую сегодня, порой, вызывают времена «Надежды» или «Горной лаванды».

Прозябание поэзии, литературы и искусства «на дне» трясины демократии несколько задержалось, но, верю, что ненадолго. Впрочем, вернёмся к играющему разноцветными струями поющему фонтану.

Лёгкий порыв ветра бросил мириады брызг, переливающихся в лучах прожекторов, и Синеусов, почти машинально, словно уберегая от этих брызг, обнял Ирину за плечи и тут же поспешно убрал руку. Уже стемнело, и парк «Цветник», на котором мы уже с вами побывали в иные времена вместе с Теремриным и Катей, озарился призрачным светом фонариков, спрятанных в живописных островках кустарника. От центральной аллейки разбегались аккуратные дорожки, вьющиеся средь газонов и клумб. Они вели к гроту «Дианы», камни которого помнили Лермонтова, бывавшего там с шумными компаниями, а далее – к старинной галерее, из которой лилась музыка, постепенно заглушающая музыку оставшегося позади фонтана.

Синеусов и Ирина поднялись по каскаду каменных лестниц к Академической галерее и остановились полюбоваться волшебным ночным пейзажем курортного города, раскинувшегося перед ними в долине. Линии разноцветных фонариков, которые одни лишь только теперь и обозначали «Цветник», погружённый во мрак ночи, выводили, словно огни посадочной полосы, на небольшую площадь, куда время от времени выскакивали из боковой улицы шумные трамваи, издавая колёсный скрежет на крутом повороте. Рельсы уносили их вдаль, к железнодорожному вокзалу. Всё это было внизу, а чуть выше площадки, на которой они стояли близ Лермонтовой галереи и грота Лермонтова, на отроге Машука, нежно и таинственно пела Эолова арфа, навевая особые, захватывающие грёзы.

Ирина прислушалась к этому непрерывному, лишь меняющему высоту звучания голосу арфы и вопросительно посмотрела на Синеусова.

– Это и есть знаменитая арфа, – пояснил он и уточнил: – Эолова арфа.

– А можно туда подняться?

– Конечно… Пойдёмте,– сказал Синеусов.

Они окунулись в темноту асфальтовой дорожки, кое-где, на крутизне, переходящей в каменные ступеньки и лишь в редких местах освещённой скрытыми в листве деревьев фонарями. На каменной площадке возвышалась старенькая, дореволюционной постройки башенка на постаменте, с колоннами по кругу. Немало повидала она на своём веку, и вихрей революционных, и вихрей, разбивающих сердца. На куполе этой башенки-павильончика, взамен украденной в годы революции настоящей, чудодейственно выполненной арфы, поющей от ветра, был установлен электронный прибор, о котором рассказывали экскурсоводы, но об устройстве которого вовсе не задумывались влюблённые парочки, вдохновляемые горным воздухом, полумраком и чарующей мелодией.

Синеусов не стал рассказывать о технической конструкции арфы, а, может, и сам не знал этих непоэтических подробностей. Он помог Ирине ступить на каменный постамент, и сам легко вспрыгнул на него, минуя ступеньки. На павильончик были наведены прожектора подсветки, позволяющие видеть её из самых дальних концов старого города. Синеусов пояснил, что арфа и орёл, скрытый в темноте, на отроге, за каскадной лестницей – символы Пятигорска.

– Как же хорошо, как удивительно хорошо здесь, – сказала Ирина.

– Мне тоже нравится, потому что я с вами рядом, – ответил он.

– Так спокойно на душе… Уходят все тревоги, – молвила она. – Стоять бы и слушать, слушать… Но время … В корпус ведь не пустят.

По лабиринту тенистых полуосвещённых тропок они выбрались на тротуар, миновали станцию канатной дороги и скоро оказались перед высоким зданием лечебного корпуса санатория «Ленинские скалы».

– Я могу вас увидеть завтра? – спросил Синеусов, когда они прощались у входа в корпус с более оптимистичным, нежели у нижнего корпуса, названием «Не всё ещё потеряно».

– Вы знаете, как называется этот корпус? – вместо ответа, смеясь, спросила Ирина.

– Знаю, – ответил Синеусов и прибавил с улыбкой: – Значит, не всё потеряно?

– Так подходите завтра на то же место после обеда, – предложила Ирина.

– Буду в пятнадцать ноль-ноль!

Он поклонился, взял её руку и быстро поднёс к губам. Затем резко повернулся и, не оборачиваясь, пошёл в сторону военного санатория. Верхняя проходная была уже закрыта. Синеусов легко взял заборчик перекатом, почувствовав позабытую юношескую удаль, и скоро уже был в своём номере, где сиротливо дожидалась впервые за отпуск брошенная на весь вечер пишущая машинка с дежурной страницей в каретке. Синеусов подвинул машинку, перечитал то, что написал утром, и фыркнул, проговорив: «Серая проза». Затем он решительно удалил лист из каретки, порвал его и, зарядив новый, стал быстро печатать, изливая жар своей души, который, касаясь бумаги, обращался в строчки, страницы, соединяясь постепенно в главу нового произведения, возможно, повести.