Книга живых

Тут было на что посмотреть. И лодки, на которых рыбачили казаки в древние времена. И прялки. И разного рода сеялки да веялки. Ну и, конечно, одежда. Казачьи мундиры времен очаковских и покоренья Крыма.

Все родное, все свое. Согревало оно душу Анатолия.

А когда он увидел в одном из залов экскурсантов, одетых в полную казачью форму, – старенького дедушку и внучка, – сердце его аж умилилось.

Реально: казачьему роду нет переводу.

Но умиленность эта проходила по мере того, как они двигались по залам все дальше и дальше. Потому что дело катилось к Первой мировой, а затем и к Гражданской войне.

Так что и голос старенького экскурсовода по мере движения как-то грустнел:

– Долго бились сыны Тихого Дона с красным драконом. Но в конце концов изнемогли, – так и не выходя из эпического тона и напева, подошел дед к истории Верхне-Донского восстания, которое сейчас больше всего интересовало Казакова.

– Значит изнемогли и решили что ж нам даром с братьями драться, давайте будем брататься. Ведь и с немцами братались. А тут вроде свои. И открыли фронт. Зимой. Надеялись замириться. А того не знали они по своей наивности, что красный зверь уже обозначил свои цели. И когда большевики вошли в казачьи станицы, то в соответствии с директивой Оргбюро ЦК РКП(б) от двадцать четвертого января тысяча девятьсот девятнадцатого года начали убивать, грабить и всячески унижать казаков. Ведь директива эта гласила: «Необходимо, учитывая опыт Гражданской войны с казачеством, признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путем поголовного истребления. Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно; произвести массовый террор по отношению ко всем казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с советской властью. К среднему казачеству применить все те же меры, которые дают гарантию от каких-либо попыток к новым выступлениям против советской власти». И пошло. И поехало. Только наступали вечерние сумерки, как пившие и гулявшие весь день подонки-комиссары и их помощники, палачи, мародеры, доносчики вылезали на площади. Оттуда они направлялись по адресам, где можно было поживиться, пограбить и схватить новые жертвы. Эти красные банды врывались силою в любые дома, взламывали хранилища, сундуки и выгребали все, что попадалось на глаза, – одежду, утварь, белье. Потом они срывали иконы, топтали их. Хватали хозяина дома и тащили его в подвал. Оттуда расстрельная команда вытаскивала осужденных на смерть. Их вывозили якобы «для отправки в Воронеж». На улице казаков окружал конвой и ударами прикладов ускоренным маршем гнал их в песчаную степь. Там, в безлюдной степи, их казнили. Рубили головы, вырывали языки, кололи штыками, расстреливали. Тела бросали на растерзание зверям. Наутро палачи возвращались обратно в станицы. А к расстрельным ямам, которые обычно были не очень глубокими, пробирались бродячие собаки. И грызли трупы… Так что иногда в станицах люди находили то чью-то обглоданную руку, то еще какие-либо кости…

Дед-экскурсовод вошел в настоящий раж, рассказывая во всех подробностях о событиях давно прошедших лет:

– Ужас охватил жителей станиц. Люди боялись сказать друг другу хоть несколько слов обо всем об этом… Население металось по степям, буеракам, хуторам. Пряталось от комиссаров. Казаки, которые открыли фронт, шептались, чувствуя себя виноватыми во всем: «А кто ж его знал, что большевики – сволочи… Думали, люди как люди, идут за свободу пролетариата… ну и сдались им». А террор все усиливался с каждым днем красного владычества. Сначала расстреливали по одному, потом стали партиями, по тридцать – сорок человек сразу. Старались убивать всех мыслящих людей И в весеннюю ночь на одиннадцатое марта началось восстание. Не выдержали казаченьки нашего Верхне-Донского округа.

В голосе экскурсовода появились даже нотки ликования.

И Казаков тоже вдруг почувствовал, как ни странно, что и в нем забродили давно забытые, пережитые, а как оказалось, только глубоко запрятанные в глубины сердца чувства. И он, привыкший контролировать себя годами аскезы и жизненным опытом, констатировал: «Вот она, кровь, взыграла. Даже через сто лет… “Пепел Клааса стучит в мое сердце!”» – вспомнились Анатолию слова из «Легенды об Уленшпигеле».

– И пошли казаки гнать красных собак со своих земель. Тоже не церемонились теперь с ними. Рубили беспощадно. Особенно тех, кто пришел на нашу землю из чужих. А таких «интернационалистов» было немало – китайцев, чехов, венгров, латышей, эстонцев. Ставили пленных у оврага на колени и сносили башку шашками, потому что патронов не хватало…

Дед позвал отца Анатолия к портретам.

– Это руководитель восстания – георгиевский кавалер, хорунжий Павел Кудинов, – показал на крепкого круглолицего мужика в гимнастерке с густой копной волос на голове и щеточкой усов.

– А вот этого узнаете? – спросил экскурсовод, указывая на симпатичного казачьего офицера в фуражке набекрень и с полным набором крестов на груди.

– А хто это? – спросил его сопровождавший их экскурсию казачок.

– Это Харлампий Ермаков – командир повстанческой дивизии, храбрейший казак и заодно прототип Григория Мелехова из романа нашего земляка Шолохова «Тихий Дон».

– Да ты что? Вот каким он был? – Казаков остановился напротив портрета и долго вглядывался в горбоносое, цыганское лицо легендарного казака…

– Все как один поднялись казаки на борьбу. Тридцать тысяч человек, включая стариков и подростков, выставил округ. В начале апреля к восставшим присоединился двести четвертый Сердобский стрелковый полк. Вот тогда восставшие донцы и выпустили эти деньги, что вы, батюшка, нашли у себя в подполе через сто лет.

– Вот оно, значит, как сложилось. Ну, а все-таки, что восстание? Чем все закончилось? – нетерпеливо спросил молодой.

А Анатолий подумал: «Надо же, работает человек в этом месте и простых вещей не знает! А я знаю? А кто сейчас знает? Многие ли? В наш век этих гаджетов и маджетов?»

– Это было единственное восстание, которое удалось! Конечно, краснопузые кинули на казаков все возможные силы. Но те решились теперь: надо стоять до конца. Не поддаваясь ни на какие их коврижки и уговоры. Кстати говоря, коммуняки были вынуждены сменить гнев на милость. Был у них такой гад по фамилии Рейнгольд Исаак Исаевич, член Донского областного так называемого революционного комитета. Так тот, поняв, что силой казаков не одолеешь, писал, признавая, что тут они дали маху: «Почувствовав себя победителями, мы бросили вызов казакам, начав массовое их физическое истребление…» И дальше рассказывает, как же он там… Ох, память! Ведь помнил наизусть… А, вот: «Бесспорно, принципиальный наш взгляд на казаков, как на элемент, чуждый коммунизму и советской идее, правилен. Казаков, по крайней мере, огромную их часть, надо будет рано или поздно истребить, просто уничтожить физически, но тут нужен огромный такт, величайшая осторожность и всяческое заигрывание с казачеством». Ну, и признает, гад, что, имея дело с таким воинственным народом, как мы, нужно временно пойти на уступки. Такая вот политика была у них по отношению к нам. Можно сказать, этим восстанием казаки завоевали себе право на жизнь.

– А чем все-таки оно закончилось? – настаивал на конкретном ответе молодой охранник.

– А тем, что с юга, где находились белые, прилетел аэроплан. И наши казаки установили с ними связь. Оттуда на прорыв пошла конная группа генерала Секретарева. И она соединилась с восставшими. И наши влились в Белую армию. И двинулись на Москву…

– Эх, прадедушка, прадедушка! – с чего-то опять запричитал кривоногий охранник, качая чубатой головой.

– Чевой-то ты прадеда вспомнил своего?

– А с того! Если бы рубил он красную сволочь как следует, может, не установилась бы эта власть. И не терзала бы страну потом семьдесят лет…

– Если бы да кабы! – передразнил его экскурсовод.

Казаков молча прислушивался к этому разговору. Так сказать, переваривал. А главное – чувствовал за ним какую-то правду. Это с одной стороны. Случись этот разговор в его молодости, может, и загорелась бы душа огнем негодования. Но сейчас, на склоне лет, прожив долгую жизнь, он понимал, что у этой правды есть и другая сторона.