Страница 6 из 23
К примеру, Павел Захарович Кондоиди (1710-1760) – русский врач, организатор здравоохранение и военной медицины в России в середине XVIII века – впервые в России разработал план медицинского обеспечения войск, инструкцию для руководящего состава армии, создал первый подвижный походный госпиталь, что позволило резко снизить смертность среди раненых.
В 1793 году штаб-лекарь Ефим Тимофеевич Белопольский составил «Правила медицинским чинам», в которых значительное место было уделено мерам по предупреждению болезней.
По распоряжению Александра Васильевича Суворова эти правила немедленно ввели в действие в подчинённых ему войсках. Ну а затем они стали обязательными для всей русской армии.
Студентам рассказали и о наиболее знаменитых мастерах своего дела, о Николае Ивановиче Пирогов и Николае Ниловиче Бурденко, об участии в совершенствовании военной медицине выдающегося терапевта Сергея Петровича Боткина (1832-1889), создателя русской школы терапии.
В 1855 году Боткин добровольцем поехал в Крым, в действующую армию и в течение трёх месяцев работал ординатором Симферопольского госпиталя под руководством Пирогова. Впоследствии он стал одним из основоположников военно-полевой терапии.
Во время русско-турецкой войны 1877-1878 годов, будучи врачом штаб-квартиры, занимался совершенствованием организации терапевтической помощи в боевых условиях. Он указывал, что военный врач должен быть не только хирургом, но и терапевтом, умеющим лечить, а главное предупреждать болезни среди личного состава. Он организовал изучение характера заболеваний и заболеваемости во время войны, занимался вопросами противоэпидемической службы, передислокации госпиталей, эвакуации больных и раненых воинов.
Быть военным хирургом, оказывать помощь раненым под огнём врага, как это делал Николай Иванович Пирогов во время знаменитой Севастопольской обороны и в ходе русско-турецкой войны, как Николай Нилович Бурденко, Георгиевский кавалер, участник русско-японской войны 1904-1905 годов и 1-й мировой войны – это ли не ответственно и почётно.
Михаил без колебаний решил стать военным медиком и написал впервые уже не заявление, а рапорт с просьбой направить его для дальнейшего обучения на военный факультет 2-го Московского медицинского института.
И вот поезд несёт его к Москве, а впереди – неизвестность, впереди война, на которой у каждого медика, а особенно медика военного всегда есть своё священное дело – дело спасения бойцов и командиров, заступающих пути лютому врагу, вторгшемуся в пределы Отечества.
Поезд шёл быстро. Миновали станцию Старица. Кто-то из слушателей поведал из полумрака, что станция эта находится в двенадцати километрах от города, потому что во время прокладки железнодорожных путей какой-то землевладелец – тот, кому принадлежали земли в районе Старицы, отказался пускать строителей. Так и заявил: «Не нужна мне железная дорога!»
Михаил уже стал дремать, когда услышал характерный для мостов перестук колёс и восклицание:
– Надо же, Волга! Я и не заметил, что подъезжаем к Калинину. Ни огонька…
Это говорил слушатель, который был родом из этого города. Он прильнул к окну, пытаясь разглядеть в темноте родные места.
– Пролетарка… Это фабрика такая, ткацкая, – говорил он. – По ней и район назван. А вот и вокзал…
И тут же за окном потянулось типовое здание, тоже затемнённое.
Поезд шёл быстро, скоро промелькнула поблескивающая в темноте гладь Иваньковского водохранилища, построенного в 1937 году и постепенно приобретавшего название Московского моря, прошумели пролёты моста. Миновали Клин, Солнечногорск. И вот уже по расчётам пора было быть окраинам Москвы. Но за окнами по-прежнему ни огонёчка не видно. Казалось, по сторонам тянулся дремучий лес.
«Может, всё-таки запаздываем?» – подумал Миша Гулякин, но тут увидел внизу широкую светлую полосу.
Это была Москва-река. Вагонные пары прогремели по знаменитому мосту, выгнувшему два стальных хребта по сторонам железнодорожного полотна.
Вот и город. Но где же зарево от электрических огней, которые обычно заливают в этот ещё не поздний час столичные улицы, где свет московских окон?
Поезд стал замедлять ход, за окном разбежались паутинки железнодорожных путей, и, наконец, потянулся длинный тёмный перрон.
В вагоне снова заговорили о маскировке. Только теперь это звучало тревожнее: речь шла о Москве. Какие уж тут условности тактической обстановки? Все были удивлены, даже несколько растеряны. Москва затемнена, словно прифронтовой город.
Многолюдный и шумный для столь позднего часа Ленинградский вокзал встретил тревожным полумраком. Лишь в залах ожидания, да в некоторых служебных помещениях, окна которых были плотно завешены тёмными шторами, горело дежурное освещение.
Прозвучали команды, и слушатели вышли на привокзальную площадь. Там построились в походную колонну и зашагали по Москве, печатая шаг. Только вот без песни. И время позднее, да и настроение несколько упало.
Утром слушателей курса собрали в актовом зале института. На трибуну вышел начальник факультета военврач 1 ранга Борисов. Стало тихо, так тихо, как ещё никогда не было здесь, если собирался целый курс.
– Второй день по всей границе от Балтийского до Чёрного моря идут жестокие бои, – сказал он. – На некоторых направлениях врагу удалось вклиниться на нашу территорию. На нас напал сильный враг, на которого работает вся порабощённая им Европа. Принято решение выпустить слушателей вашего курса досрочно.
В зале произошло заметное оживление, послышались возгласы: «Что я говорил! Скоро на фронт!» или «Скоро будем в Берлине!»
Под строгим взглядом начальника факультета все замолчали.
– Программа обучения практически не изменится, однако будет уплотнено расписание занятий, – продолжал Борисов. – Экзамены предполагается провести в сентябре. Будет тяжело, очень тяжело, но прошу помнить – вашим сверстникам на фронте намного труднее.
Все организационные мероприятия по подготовке к началу занятий, по изменению распорядка завершились в два дня, и скоро слушателям выдали бланки с новым расписанием.
– Ты только взгляни, Миша! – воскликнул Виктор Гусев, бегло просмотрев расписание. – Завтра двенадцать часов, послезавтра – тоже, а в среду и четверг – по четырнадцать.
Гулякин пожал плечами:
– Что же делать, война…
Вскоре был составлен график дежурств в клинике института. Он тоже оказался необычайно плотным.
Начались суровые учебные будни, потекли насыщенные до предела недели. Никто из слушателей не роптал. Все понимали, что нужно набираться терпения, выдержки, что отдохнуть удастся только после победы.
Приступили к занятиям и студенты гражданских факультетов. Собирались они на учёбу медленно. Многие проходили врачебную практику в больницах приграничных областей, где уже бушевала война.
Во время коротких перерывов между занятиями, по пути из одной аудитории в другую слушатели военфака забегали в деканаты гражданских факультетов, чтобы узнать, нет ли вестей от недавних однокашников, с которыми вместе начинали учёбу на младших курсах. Особенно беспокоились за своих девушек. Кое-кто даже приуныл, не получая от них вестей, и для того были основания. Известия с фронта не радовали. Они становились день ото дня всё более тревожными. Уже в середине июля стало известно о гибели студентов, встретивших войну в западных областях.
Всех объединяло одно стремление – скорее окончить институт и попасть на фронт, чтобы оказывать помощь раненым. Каждый понимал, что медицинское обслуживания стоит в одном ряду с авиационным и артиллерийским, что медработники так же нужны армии, как бойцы и командиры. На это указывалось во многих приказах и установочных документах.
А дни, насыщенные сложными и напряжёнными занятиями, изнурительными дежурствами в клиниках, тянулись очень медленно.
Всё личное – после победы!
Однажды вечером, вернувшись в общежитие, Михаил нашёл на своей тумбочке конверт, подписанный ровным, аккуратным и очень знакомым почерком.