Ночь нежна

17

Томми Барбан был героем, Томми был властителем дум – Дик набрел на него на Мариенплац в Мюнхене, в одном из тех кафе, где играют в кости «по маленькой» на плетеных узорчатых скатертях и в воздухе звон звенит от политических споров и шлепанья по столу игральных карт.

Томми, сидя за столиком, оглушал собутыльников раскатами боевого хохота: «Умбу – ха-ха! Умбу – ха-ха»! Как правило, он пил немного; его главная сила была в бесстрашии, и приятели всегда немного побаивались его.

Недавно польский хирург удалил ему восьмую часть черепной коробки; кость еще не срослась под волосистым покровом, и самый хилый из посетителей кафе легко мог убить его одним щелчком свернутой в жгут салфетки.

– …знакомьтесь: князь Челищев… – Это был седой, потрепанный русский лет пятидесяти. -…мистер Маккиббен… мистер Хэннан…

Хэннан, вертлявый, кругленький, с черными глазками, поблескивавшими из-под черной курчавой шевелюры – добровольный шут компании, – сразу же сказал Дику, который протянул было руку, чтобы поздороваться:

– Э, нет, нет – вы мне раньше скажите, что у вас за шашни с моей тетушкой?

– Простите, я…

– То-то, что вы. И вообще, какая нелегкая принесла вас в Мюнхен?

– Умбу – ха-ха! – засмеялся Томми.

– Ведь, наверно, у вас есть свои тетки? Вот и не зарьтесь на чужих.

Дик улыбнулся, а Хэннан уже переменил фронт:

– Не желаю я больше слушать про теток. Может, вы это просто для отвода глаз. В самом деле, приходит человек, никто его знать не знает, а он с ходу начинает плести небылицы о тетках. А вдруг вы какой-нибудь злоумышленник!

Томми еще посмеялся, потом сказал добродушно, однако решительно:

– Ладно, хватит, Карли. Садитесь, Дик, и рассказывайте. Как вы, как Николь?

Никто из этих людей не был ему нужен, никто не внушал особой симпатии – он просто отдыхал здесь, готовясь к новым сражениям; так опытный спортсмен экономит силы перед решающей схваткой, лишь по необходимости отражая удары, тогда как другие, помельче, даже в момент передышки не умеют освободиться от изматывающего нервного напряжения.

Хэннан, все еще не угомонившийся, пересел за стоявшее рядом пианино и стал брать рассеянные аккорды, время от времени свирепо оглядываясь на Дика и гудя: «Ваши тетки!», потом спел по нисходящей гамме: «А я и не говорил „тетки“ – я сказал – „щетки“.

– Ну рассказывайте же, – повторил Томми. – Что-то вы… – он не сразу подыскал слово, -…посолиднели, что ли; не такой денди, как были.

Дику в этом замечании почудился злопыхательный намек, будто его жизненная энергия идет на убыль; и в ответ он уже собрался съязвить по поводу костюмов Томми и князя Челищева; костюмы были столь причудливого покроя и расцветки, что делали их похожими на парочку хлыщей из тех, что прогуливаются на Бийл-стрит воскресным утром. Но князь опередил его.

– Я вижу, вы разглядываете наши костюмы, – сказал он. – Мы, знаете ли, только что из России.

– А костюмы нам шил в Польше придворный портной, – подхватил Томми. – Да, да, я не шучу – личный портной Пилсудского.

– Вы что, были в туристской поездке? – спросил Дик.

Оба расхохотались, и князь довольно бесцеремонно хлопнул Томми но плечу.

– Вот именно – в туристской поездке. В продолжительной туристской поездке. Проехали по всем Россиям. И не как-нибудь, а с помпой.

Дик ждал объяснения. Оно было дано мистером Маккиббеном – в двух словах:

– Они бежали.

– Так вы сидели там в тюрьме?

– Я сидел, – сказал князь Челищев, уставясь на Дика пустыми желтыми глазами. – Верней, не сидел, а скрывался.

– Наверно, нелегко вам было выбраться за границу?

– Да, трудности были. Пришлось застрелить трех красноармейцев-пограничников. Двух застрелил Томми… – Он показал два пальца – манера французов. – Одного я.

– Вот это для меня как-то непонятно, – сказал мистер Маккиббен. – Почему, собственно, они не хотели вас выпустить?

Хэннан повернулся на табуретке спиной к пианино и сказал, подмигивая остальным:

– Мак думает, марксисты – это те, кто учился в школе святого Марка.

Последовал рассказ, выдержанный в лучших традициях жанра: старый аристократ девять лет живет под чужим именем у своего бывшего лакея и работает в государственной пекарне; восемнадцатилетняя дочка в Париже знакомится с Томми Барбаном… Дик слушал и думал про себя, что три молодые жизни – непомерно большая цена за этот мумифицированный пережиток прошлого.

Зашел разговор о том, страшно ли было Челищеву и Томми.

– В холодные дни – да, – сказал Томми. – Холод всегда нагоняет на меня страх. Мне и на войне было страшно в холодные дни.

Маккиббен встал.

– Мне пора. Я завтра с утра на машине уезжаю в Инсбрук с женой, детьми и – и гувернанткой.

– Я тоже еду в Инсбрук завтра, – сказал Дик.

– Да ну? – воскликнул Маккиббен. – Знаете что, едемте с нами. У меня большой «паккард», а нас совсем немного – жена, дети, я сам и – и гувернантка.

– К сожалению, я никак…

– Собственно, она не совсем гувернантка, – продолжал Маккиббен и почти умоляюще посмотрел на Дика. – Между прочим, жена знакома с вашей свояченицей, Бэби Уоррен.

Но Дик проявил твердокаменную стойкость.

– Я сговорился ехать вместе с двумя знакомыми.

– А-а. – Маккиббен явно был опечален. – Что ж, в таком случае до свидания. – Он отвязал двух чистокровных жесткошерстых терьеров от ножки соседнего стола и собрался уходить. Дик мысленно нарисовал себе картину: битком набитый «паккард», громыхая, катит по дороге в Инсбрук с супругами Маккиббен, их детьми, их чемоданами, тявкающими псами и – и гувернанткой.

– В газете сказано, что им известно имя фактического убийцы, – услышал он голос Томми. – Но поскольку это случилось в подпольном кабачке, родственники просили не называть никаких имен.

– Заботятся о семейной чести.

Хэннан взял на пианино громкий аккорд, чтобы привлечь к себе внимание.

– На мой взгляд, и ранние его опусы – не бог весть что, – сказал он. – Даже если не говорить об европейцах, в Америке тоже найдется десятка два музыкантов, которые пишут так же, как писал Норт.