Ночь нежна

5

Николь подошла к окну и выглянула наружу, привлеченная нарастающим шумом какой-то перебранки на террасе. Апрельское солнце играло розовыми бликами на благочестивой физиономии Огюстин, их кухарки, и голубыми – на лезвии большого кухонного ножа в ее трясущейся руке. Огюстин служила у них уже три месяца, с самого их водворения вновь на вилле «Диана».

Выступ соседнего балкона заслонял от Николь Дика; видна была только его голова и рука, державшая трость с бронзовым набалдашником. Трость и нож, нацеленные друг на друга, были точно трезубец и меч в поединке гладиаторов.

Слова Дика Николь расслышала первыми:

– …кухонное вино пейте себе на здоровье, но когда я застаю вас с бутылкой шабли-мутонн…

– Не вам меня поучать! – кричала Огюстин, размахивая своим оружием. – Сами-то целый день не расстаетесь с бутылкой.

– Что случилось, Дик? – окликнула Николь сверху.

Он отвечал по-английски:

– Эта баба таскает из погреба марочные вина. Я ее прогнал, – вернее, пытаюсь это сделать.

– Господи боже мой! Смотри, как бы она тебя не задела ножом.

Огюстин задрала голову и взмахнула ножом в сторону Николь. Ее рот словно состоял из двух сплющенных вишенок.

– У вас, верно, и в мыслях нет, madame, что ваш муженек пьет мертвую не хуже какого батрака…

– Замолчите и убирайтесь! – прикрикнула на нее Николь. – Не то мы вызовем жандармов.

– Они вызовут жандармов! Да у меня брат жандарм, если хотите знать!

Они вызовут – вот уж точно американское нахальство!

– Уведи детей из дому, а я тут с ней управлюсь, – снова по-английски сказал Дик.

– …все американцы нахалы! Ездят сюда и выпивают у нас все лучшее вино! – вопила Огюстин площадным голосом.

Дик придал своему тону больше твердости.

– Немедленно соберите свои вещи и уходите. Я вам заплачу все, что причитается.

– Если бы вы не заплатили! Да я, если хотите знать… – Она подступила к нему вплотную, столь яростно размахивая ножом, что он в ответ поднял свою палку. Тогда Огюстин сбегала на кухню и вернулась оттуда дополнительно вооруженная секачом.

Положение создавалось не из приятных: Огюстин была женщина крепкая и обезоружить ее можно было только с риском нанести ей телесные повреждения – и навлечь на себя серьезные неприятности, так как закон строго охраняет личную неприкосновенность французских граждан. Все же Дик, чтобы припугнуть кухарку, крикнул Николь:

– Позвони в полицейский участок! – и потом Огюстин, указывая на ее арсенал:

– Этого довольно, чтобы вы были арестованы.

Та только демонически захохотала; однако подходить ближе остереглась.

Николь позвонила в полицию, но ответ получила весьма похожий на отголосок смеха Огюстин. Слышно было, как на другом конце провода переговариваются, потом что-то щелкнуло – там попросту повесили трубку.

Николь вернулась к окну и крикнула Дику:

– Заплати ей лишнего!

– Мне бы самому поговорить с ними по телефону! – Но поскольку это было невозможно, Дик капитулировал.

За пятьдесят франков, превратившихся в сто, когда он проникся стремлением выставить ее как можно скорее, Огюстин сняла осаду, прикрыв свой отход залпом отборной брани. Впрочем, она оговорила себе право дождаться племянника, который понесет ее вещи. Держа кухню на всякий случай под наблюдением. Дик услышал, как хлопнула пробка, но решил пренебречь этим фактом. Больше военные действия не возобновлялись, – когда племянник прибыл, умиротворенная Огюстин почти ласково распрощалась с Диком, а уходя, крикнула, подняв голову к окну Николь: «Au revoir, madame! Bo

– А мне ни чуточки, – сказала Николь.

– А мне жаль – хоть я охотно столкнул бы ее с обрыва в море.

Они мало о чем решались разговаривать последнее время и редко находили нужное слово в нужную минуту; почти всегда это слово являлось потом, когда уже некому было его услышать. Они жили какой-то сонной жизнью, каждый своей, погруженные в свои думы. Скандал с кухаркой вывел их из этого состояния, а острая пища и обжигающее прохладой вино развязали язык.

– Дальше так продолжаться не может, – сказала Николь. – Ты со мной не согласен? – Но Дик не пытался ничего оспаривать, и, потрясенная этим, она добавила:

– Иногда мне кажется, это я во всем виновата – я тебя погубила.

– Так ты меня считаешь погибшим? – улыбнулся Дик.

– Этого я не говорила. Но прежде ты стремился создавать что-то, а теперь, кажется, только хочешь разрушать.

Она робела оттого, что решилась осуждать его в такой обобщающей форме, но еще больше – от его упорного молчания. Чутье подсказывало ей: что-то происходит за этим молчанием, за посуровевшим взглядом его голубых глаз, за несвойственным ему интересом к детям. Ее озадачивали его внезапные бурные вспышки, когда он вдруг обрушивался с целой обвинительной речью на кого-то или что-то – человека, нацию, класс, образ жизни или образ мыслей.

В нем словно разыгрывалась непонятная внутренняя драма, о которой можно было лишь догадываться по тем мгновениям, когда она прорывалась наружу.

– В конце концов – что ты извлекаешь из этого? – спросила она.

– Сознание, что ты с каждым днем становишься крепче. Что твоя болезнь постепенно проходит, следуя закону убывающих рецидивов.

Его голос доходил до нее издалека, как если бы он говорил о чем-то сугубо отвлеченном и умственном; в тревоге она воскликнула: «Дик!» – и потянулась к нему рукой через стол. Инстинктивным движением он убрал свою руку, но, спохватившись, добавил:

– Тут много есть о чем подумать, правда ведь? Дело не только в тебе и в том, что связано с тобой. – Он накрыл ее руку ладонью и сказал веселым голосом прежнего Дика, зачинщика любых проказ, развлечений и шумных эскапад:

– Видишь вон ту белую яхту?

Это была моторная яхта Т. Ф. Голдинга; мирно покачиваясь на легкой волне залива, она совершала нескончаемое романтическое путешествие, не требующее передвижения с места на место.