Ночь нежна

– Наша маленькая Мэри знает, что к чему, – промычал Дик сквозь слой крема для бритья. – Эйб воспитал ее, теперь она вышла замуж за Будду. Если Европа когда-нибудь станет большевистской, мы еще увидим ее супругой Сталина.

Николь подняла голову от своего несессера.

– Прикуси язычок, Дик! – Но, не выдержав, рассмеялась. – Нет, что ни говори, а они великолепны. При их появлении канонерки открывают пальбу – не по ним, а в их честь, конечно. А когда Мэри приезжает в Лондон, ей там подают королевский выезд.

– Ладно, ладно, – согласился Дик. Услышав, как Николь объясняет кому-то у дверей, что ей требуются булавки, он крикнул:

– А нельзя ли мне получить стаканчик виски? Что-то я ослабел от горного воздуха.

– Я сказала, чтобы принесли, – донесся голос Николь уже из ванной. – Это одна из тех женщин, что были на вокзале. Только теперь она с открытым лицом.

– Что тебе Мэри рассказывала о своей жизни?

– Почти ничего – ее больше интересовали светские новости. Потом вдруг стала меня расспрашивать о моей родословной – точно я об этом что-нибудь знаю! У супруга, как я поняла, есть двое смуглых детишек от предыдущего брака и один из них болен какой-то неизвестной азиатской хворью. Придется сказать детям, чтобы они остерегались. Неудобно как-то получается. Мэри увидит, что мы встревожены. – Она озабоченно хмурилась.

– Ничего, она поймет, – успокоил ее Дик. – Да и ребенок, вероятно, в постели.

За обедом Дик беседовал с Гуссейном – тот, как оказалось, учился в английской школе. Он расспрашивал о бирже, о Голливуде, и Дик, подогревая свое воображение шампанским, нес всякую околесицу.

– Биллионы? – переспрашивал Гуссейн.

– Триллионы, – уверял Дик.

– Я как-то не представлял себе…

– Ну, может быть, миллионы, – уступил Дик. – В отеле каждому приезжему предоставляется гарем – или что-то вроде гарема.

– Даже если он не актер и не режиссер?

– Даже если он обыкновенный коммивояжер. Да мне самому сразу же прислали дюжину кандидаток, но Николь помешала.

Когда они остались одни в своей спальне, Николь напустилась на него с упреками.

– Ну зачем было столько пить? Зачем было при нем говорить «черномазый»?

– Извини, это у меня нечаянно вышло. Я хотел сказать «черноглазый».

– Дик, я просто тебя не узнаю.

– Еще раз извини. Я сам себя перестал узнавать последнее время.

Среди ночи Дик отворил окошко ванной, выходившей на узкий, как труба, двор замка, весь мышино-серого цвета. Сейчас его оглашал странный, заунывный напев, похожий на печальные звуки флейты. Два мужских голоса пели на каком-то восточном языке или диалекте, где было много «к» и «л».

Дик высунулся из окошка, но никого не увидел; судя по мелодии, это было религиозное песнопение, и ему, в его душевной опустошенности и усталости, захотелось, чтобы поющие помолились и за него – но о чем, он не знал, разве только том, чтобы не затопила его с каждым днем нарастающая тоска.

Утром хозяева и гости охотились на поросшем реденьким леском склоне, стреляли тощих костлявых птиц, дальних родственников куропатки. Охота велась вроде бы на английский манер, с дюжиной неумелых ловчих, и Дик спасался от риска кого-нибудь из них подстрелить тем, что бил только влет.

По возвращении они застали у себя в спальне Ланье.

– Папа, ты велел сейчас же сказать, если мы будем где-нибудь вместе с больным мальчиком.

Николь сразу взвилась в испуге.

– …так вот, мама, – продолжал Ланье, обращаясь уже к ней, – этот мальчик каждый вечер купается в ванне, и сегодня он купался передо мной, а потом мне пришлось сесть в ту же воду, и она была грязная.

– Что? Что ты говоришь?

– Я видел, как из этой ванной вынули Тони, а после него мне велели в нее садиться, и вода была грязная.

– И ты – ты сел?

– Да, мама.

– Боже мой! – воскликнула она, беспомощно повернувшись к Дику.

Тот спросил Ланье:

– А почему Люсьенн сама не приготовила тебе ванну?

– Люсьенн не может – там какая-то чудная горелка, вчера она вспыхнула и обожгла ей руку, и теперь она боится, вот одна из тех женщин…

– Ступай в нашу ванну и выкупайся еще раз.

– Вы только не говорите, что я вам рассказал, – попросил Ланье, направляясь к двери.

Дик пошел за ним и обрызгал ванну карболкой; затворяя дверь, он сказал Николь:

– Необходимо поговорить с Мэри, или же нам придется уехать.

Она кивнула, соглашаясь, и он продолжал:

– Людям всегда кажется, что их дети чище других и, если даже они болеют, от них нельзя заразиться.

Дик налил себе вина и стал грызть печенье, ожесточенно хрустя им в лад льющейся в ванной воде.

– А пока что скажи Люсьенн, пусть научится управляться с этой горелкой, – посоветовал он. Но тут в дверь заглянула та самая женщина, о которой шла речь.

– Графиня…

Дик жестом попросил ее войти и прикрыл за ней дверь.

– Как ваш маленький больной, поправляется? – ласково спросил он.

– Да, ему лучше, но все-таки сыпь еще не сошла.

– Как жаль – бедный малыш. Однако я хотел предупредить вас – нельзя, чтобы наши дети садились после него в ту же воду. Ни в коем случае! Я уверен, ваша хозяйка была бы возмущена, если бы знала, что вы сделали такую вещь.

– Я? – Она оторопело взглянула на Дика. – Я только увидела, что ваша служанка не умеет зажигать нагреватель, и показала ей, как это делается.

– Но после больного ребенка вы сначала должны были выпустить всю воду и хорошенько промыть ванну.

– Я?

Женщина с шумом, словно задыхаясь, втянула в себя воздух, судорожно всхлипнула и бросилась вон из комнаты.

– Я бы предпочел, чтобы они приобщались к западной цивилизации не за наш счет, – сердито сказал Дик.

За обедом он окончательно решил, что визит не удался и надо кончать его как можно скорее: Гуссейн даже о своей родине ничего не умел рассказать, кроме того, что там много гор, и водятся козы, и пастухи пасут коз в горах. Он вообще был немногословен, и, чтобы заставить его разговориться, нужно было употребить энергию, которую Дик теперь предпочитал беречь для своих домашних. Вскоре после обеда Гуссейн удалился, и Дайверы остались одни с Мэри, но прежней близости не возникло – между ними теперь лежала социальная целина, которую успешно покоряла Мэри. Дик почувствовал облегчение, когда около половины десятого Мэри принесли записку и она, пробежав ее глазами, поднялась с места.