Страница 6 из 10
Я был бос, а одет лишь в пару замызганных черных шорт и белую рубашку без нескольких пуговиц и с короткими рукавами. Кроме этой одежды, у меня не было буквально ничего. Ни денег, ни еды, ни документов. Я немного проголодался, но это состояние было привычным, так что голод особого беспокойства не доставлял. А вот помощь бы не помешала.
Я, конечно, обрадовался свободе от вагонного заточения, но от напирающей толпы на огромной станции не на шутку струхнул. С дикими глазами я озирался вокруг в надежде увидеть продирающегося сквозь вокзальную сутолоку Гудду, спешащего мне на помощь, будто он мог приехать тем же поездом. Но знакомых лиц не было. Я оторопел, понятия не имея, куда идти и что делать, только инстинктивно уворачивался от людей.
– Гинестлей? Берампур? – выкрикивал я, надеясь, что кто-нибудь подскажет мне, как туда добраться. Но никто в этой толкотне не обращал на меня ни малейшего внимания.
Видимо, в какой-то момент поезд, который меня сюда привез, снова поехал, но не помню, чтобы я это заметил. Да и если бы заметил, запрыгивать в него снова не хотелось – и так я слишком долго был в нем заперт. От страха я застыл на месте, боялся, что, если куда пойду, сделаю только хуже. Не покидая платформы, кричал иногда: «Берампур?» Звуки вокруг меня смешались: люди перекрикивались, звали друг друга, говорили, не переставая, – не разберешь даже, кто что говорит. Большинство были настолько погружены в собственные дела, что ничего вокруг не замечали, только протискивались сквозь эту суматоху к нужным поездам, пытаясь поскорее попасть, куда им нужно.
Изредка кто-нибудь все-таки останавливался послушать меня, но я ничего толком не мог сказать кроме: «Поезд, Гинестлей?» Люди качали головами и проходили мимо. Один прохожий спросил:
– А где это, Гинестлей?
Я вопроса не понял: ну как… это дом. Как мне ему объяснить, где это? Мужчина нахмурился и пошел дальше. По вокзалу слонялось немало детей-попрошаек, выискивающих, чем поживиться, совсем как мои братья. И я был всего лишь одним из них: бедный ребенок, что-то выкрикивающий, слишком маленький, чтобы кто-то остановился его выслушать.
От полиции по привычке старался держаться подальше. Боялся, что меня запрут, как Гудду однажды. Его арестовали за продажу наборов для чистки зубов на станции и посадили в тюрьму. Там Гудду провел три дня, прежде чем мы выяснили, где он. Кондукторы, полицейские, любые люди в форме – после того случая мы их всех сторонились. Мне и в голову не пришло, что сейчас они-то как раз могли помочь.
Я остался на платформе, даже когда она обезлюдела, никто мною так и не поинтересовался. Засыпал, просыпался, не мог придумать, куда идти и что делать. На следующий день, устав и потеряв надежду, я бросил попытки попросить о помощи. Те люди были вовсе и не людьми, а необъятной единой стихией, как река или небо, до которой было не докричаться.
Однако я был твердо уверен, что раз приехал сюда на поезде, на нем же можно и уехать обратно. Дома я знал, что, чтобы куда-то вернуться, надо сесть в поезд на противоположных путях. Но эта станция оказалась конечной, поезда приходили и останавливались, а после отправлялись с того же пути. Раз никто мне не может сказать, куда они идут, сам выясню.
И я забрался в первый же подошедший к платформе поезд. Неужели так просто? Когда поезд тронулся, я смог лучше разглядеть станцию: здоровенное красное здание со множеством арок и башенок, никогда такого большого еще не видел. Размер меня восхитил, но уезжал я с надеждой больше никогда не увидеть ни его, ни его толпы. Однако спустя час или около того поезд дошел до конечной где-то в пригороде. Затем состав перевели на другие пути, и он вернулся на исполинскую станцию.
Я пересел на другой, но все повторилось. Может, нужный поезд отходит с другого перрона? Здесь их было намного больше, чем в нашем городе. И с каждого уходили поезда нескольких разных типов: некоторые внутри имели купе, а проводники помогали пассажирам подняться, в других люди теснились на деревянных сиденьях – я приехал как раз на таком. Число их пугало, но один непременно шел туда, откуда приехал я, значит, надо продолжать попытки.
И я продолжал. Каждый день – день за днем – садился на новый поезд, покидающий город. Чтобы снова не попасть в ловушку запертого вагона, путешествовал только днем. В начале каждой поездки я прилипал к окну с обнадеживающей мыслью: вот, вот, этот отвезет домой! Это здание, эти деревья я видел! Иногда поезд доезжал до конечной и возвращался. А иногда оставался на ней стоять, и тогда я мог застрять в пустом незнакомом месте до следующего дня, когда состав начинал обратный путь. На конечных я отваживался выходить только с наступлением ночи. Крался под ряды кресел на станции, чтобы не заметили, и ложился спать, сворачиваясь для тепла. Повезло, что тогда еще не было холодно.
Я выживал за счет подобранных с земли объедков: арахиса, оставшегося в брошенных пассажирами пакетиках, или недоеденных початков кукурузы. К счастью, хотя бы кран с водой найти было несложно. Да это и не слишком отличалось от моей прежней жизни, так что, хотя я нередко пугался и чувствовал себя несчастным, я знал, как выжить, а желудку было не привыкать. И я учился жить один.
Так я и ездил туда-сюда, перепробовал много платформ и путей, порой казалось, что я узнаю места, а бывало, понимал, что уехать на этом поезде уже пробовал, но, в конце концов, всегда приезжал обратно.
За все поездки никто ни разу не спросил у меня билет. Конечно, я и сам не садился в вагон, если сразу видел в нем кондуктора, – так мы делали дома – но, если кондуктор приходил потом, у меня билет никогда не проверял. Если бы какой-нибудь человек в форме остановил меня, может, я бы и набрался смелости попросить о помощи, но никто этого не делал. Однажды проводник сообразил, что я потерялся, но тогда я этого не понял и поспешил отстать. Мир взрослых казался недосягаемым, так что спасать себя решил сам.
Однако постепенно – где-то через пару недель – я стал впадать в отчаяние. Дом остался где-то вдалеке, но, может, ни один поезд оттуда назад не идет. Или была какая-то другая препона, разгадать которой я не мог. О городе за стенами вокзала я знал только то, что видел из окон отправляющихся и прибывающих поездов. Может, там был кто-то, кто мог мне помочь, объяснил бы, как попасть домой, или даже просто дал еды.
Зато красную бурлящую станцию узнавал все лучше. Она казалась единственным связующим звеном с местом, откуда я приехал, хотя по-прежнему трусил перед толчеей. Каждый раз, побывав в новом неизведанном месте, я радовался возвращению на громадную станцию, где уже освоился, знал, где переночевать, а где легче найти еду. Конечно, я больше всего на свете хотел найти маму, но к жизни на станции стал привыкать.
А еще приметил кучку детей, которые, похоже, всегда околачивались в конце одной из платформ, а по ночам сбивались друг к дружке спать под старыми одеялами. Мы были похожи: им тоже некуда было идти, только они под лавками или в поездах не прятались. Я смотрел на них, а они, вероятно, видели меня, но интереса не проявляли. Мне не хватало смелости подойти, но желание попасть домой перевешивало робость. Раз от взрослых помощи не дождешься, может, хоть дети сжалятся? По крайней мере, они могут разрешить остаться с ними, а в компании будет безопаснее.
Радушия дети не проявили, но и не прогнали, когда я устроился рядом с ними на жестком деревянном сиденье и положил голову на руки. Беспризорники здесь не были редкостью, так что на еще одного прибившегося к ним мальчишку никто внимания не обратил. Устав после очередной дневной поездки, я все же ощущал некоторое облегчение и решил, что на следующий день останусь здесь, где чувствовал себя поспокойнее, и моментально заснул.
Однако вскоре что-то меня разбудило – я даже сначала решил, что увидел кошмар. Детские голоса кричали:
– Уйди! Пусти!
Крики не стихали, я различил детские и взрослые голоса, яркий свет фонарей станции слепил. Кажется, какой-то мужчина шипел что-то вроде «пойдешь со мной!».