Бог бабочек

Роясь в сумке, натыкаюсь пальцами на кружева. Осторожно вытаскиваю его – почти не ношеное, с пышным гипюровым подолом, похожим на чёрный водопад. Разглаживаю – и замираю в нерешительности; стоит ли?.. Ужин с вином, ты в форме, я в платье – чем не постановочный сюжет для ретро-фото?

Но мы оба любим постановочные сюжеты.

И тебе всегда нравилась я в платьях – возможно, в том числе из-за редкости этого зрелища.

Ровно семь, пять минут восьмого, десять минут; где же ты?.. Не выдержав, решаю ещё раз спуститься к Ярцевым и нагло воспользоваться чужим вай-фаем, чтобы тебе написать. Сбегаю вниз на один пролёт – и слышу твои шаги. Несомненно, твои – с твоей мягкостью, твоим ритмом; несмотря на типовую обувь всех соседей-военных, я их узнала. Это обжигает удовольствием.

– Ого! – произносишь ты, столкнувшись со мной. Останавливаешься на ступеньке. От любования в твоих глазах хочется стать сахарным человечком и тихо таять.

– Привет.

– Привет… Потеряла меня уже, что ли?

Пока ты бережно, не спеша, обнимаешь меня – почти так же бережно, как в прошлом, – я замечаю что-то новое в твоём лице. Не ленивая разнеженность утра, не взвинченная бодрость дня.

Тень уже приглушённой сумрачной печали.

Скорее всего, случилось что-то мелкое – досадное или стыдное. Женщина?.. Наверняка. Я знаю это твоё выражение. Отступаю, холодея.

– Пойдём?

За порогом ты снова восклицаешь «Ого!» – и я мысленно обвожу сегодняшний день торжественным красным квадратиком. Со мной ты редко щедр на такие простодушные проявления эмоций.

Теперь – редко.

– Вот это да… Аж блестит всё! – (Разувшись, робко – точно боясь раздавить невидимого домового – ставишь берцы в ровный ряд обуви, которая ещё утром была разбросана по всей прихожей. Я киваю, сияя сдержанно-смущённым восторгом – как учёный, работу которого прилюдно расхваливают). – И… тут куда всё делось?

Осмотрев заметно опустевший подоконник, растерянно поворачиваешься ко мне. Печаль не исчезает из твоего взгляда, но к ней прибавляются ребячески-игривые искорки. Небрежно сбрасываешь форму, швыряешь куда-то носки и пробегаешься по гладкому от чистоты полу в полу-балетном, полу-фигуристском пируэте. Это выглядит так мило – и искренне; ты давно не был со мной настолько искренним (особенно когда трезв – в твоей по-господски суровой отстранённости). Значит, я правда хоть немножко порадовала тебя?.. От счастья хочется заплакать – но я смеюсь, шутливо аплодируя.

– Красиво получилось! Тебе можно в балет.

– Ну, я же в школе и танцами занимался. В той куче всего, чем я тогда занимался… Я тебе не рассказывал? – (Вдруг, церемонно поклонившись, заводишь одну руку за спину, а другую протягиваешь мне. Твой взгляд становится возвышенно-серьёзным – будто у князя Болконского, столкнувшегося с юной Наташей Ростовой на балу. Даже с учётом того, что когда-то ты так и не домучил «Войну и мир»). – Позвольте Вас пригласить?..

Касаюсь твоей ладони, не в силах вырваться из зелёного омута глаз.

– Спасибо, monsieur. Но я не умею танцевать.

– Так я могу научить!

Ведёшь меня на пару шагов в сторону, кружишь – и ловишь, когда я, давясь смехом, чуть не теряю равновесие. Меня несёт куда-то сверкающим вихрем; под потолком горит не единственная лампочка, а люстры – гигантские, пышные, как торты; играет не рэп от соседей снизу, а неистовый вальс Штрауса. Отдышавшись, привстаю на цыпочки и тычусь макушкой в твой подбородок.

– Наверное, ты очень хорошо танцевал.

Пока размышляю, можно ли потянуться к твоим губам, – ты отпускаешь меня и направляешься на кухню. Вздыхаю.

Пожалуй, стоит поменьше колебаться и размышлять.

– Да не «наверное», а очень-очень хорошо! Однажды мы с моей одноклассницей выиграли школьные соревнования. Осталось видео. Правда, кажется, оно теперь только у сестры… О, даже и вино! Ты основательно подготовилась.

– Ну, что-то вот подумала… – смущённо бормочу, входя следом за тобой. Пока накладываю нам еду, ты хмуро роешься в телефоне. Осмеливаюсь: – А можешь, пожалуйста, как-нибудь попросить у сестры то видео? Я бы хотела посмотреть.

– М?.. А, да не вопрос, конечно! – (Встрепенувшись, кладёшь телефон на стол). – Меня в танцах в основном не за технику хвалили, а за артистизм. Слишком уж я это всё… – (с тяжёлым взглядом делаешь причудливо-страстный жест рукой – что-то испанское, в духе пасодобля), – …с душой исполнял.

– Не удивлена, – с улыбкой расставляю тарелки. Ты ловишь и пропускаешь между пальцев гипюровые складки моего подола.

– Красивое платье! Вроде не видел его на тебе.

– Спасибо. Да ему уже больше года, как-то спонтанно купила в… – на миг осекаюсь. Кусочек курицы бесшумно падает обратно в соус на сковороде. – В Италии.

Ухмыльнувшись, ты принимаешься за еду.

– А что с такой заминкой, Тихонова? Этот твой уговорил, что ли… как его там? – (Хищно раздираешь надвое кусок хлеба). – Забыл имя.

– Чезаре, – спокойно произношу я. – Нет. Просто захотела купить себе платье.

– Ты же почти всегда в джинсах или брюках ходила.

– И сейчас так.

Пару минут ты ешь в молчаливой задумчивости; едва прикасаешься к вину.

– Юль, ты… Большая умничка, правда. Убрала тут всё – я теперь как будто не у себя дома… И раковина вон всё ещё белая у меня, оказывается. И места полно. – (Грустно улыбаешься. Я сижу, выпрямившись – будто в позвоночник вогнали спицы, – и с тревогой жду «но»). – Как всё успела-то, кстати?

Всё-таки ты умеешь обманывать ожидания – и хорошие, и плохие. Пожимаю плечами.

– Так… весь день же свободен.

Смотришь на меня с тем же восхищённым изумлением – а я действительно не понимаю, чем изумила. В конце концов, всё естественно: сегодня мне не нужно было ни писать статью, ни возиться с диссертацией, ни переводить многословный договор или нудную инструкцию к завтрашнему утру, ни разжёвывать глагол to be для какого-нибудь пятиклассника с неподвижно-отупелым взглядом… Такие дни – ценный дар; в них можно успеть абсолютно всё.

Особенно если я жду тебя.

– Да всё равно… – качаешь головой, вылавливая из салата хрустящие кусочки болгарского перца. – Могла бы проспать полдня. Или просто вату катать.

Снова не могу сдержать улыбку. Это выражение у тебя многослойно; вату катать – значит и «наслаждаться бездельем», и «бесцельно лазить в Интернете» и (в самом узком смысле) «листать ленту новостей в соцсети».

– Мне же было в радость. Я хотела убраться и поготовить для тебя.

– Но вот так масштабно… Столько в один день, – лукаво щуришься. – А в чём-то ты не изменилась, Тихонова! Трудоголизм, и всего много, и всё заранее… Да?

– Ну да. Наверное.

– Так вот, это я к чему… – (Упруго потягиваешься, хрустнув пальцами, и отставляешь кружку с вином. Оно покачивается внутри, горестно отливая вишнёвым в своей ненужности). – Прости, Юль, но я как-то совсем не настроен ни на что такое. Понимаю, что ты не этого ждала: платье, вино… Но я какой-то… Не то чтобы уставший, а… – (Телефон урчит уведомлением; бросаешь на него колкий взгляд). – Какой-то, ну… размазанный маленько. Вялость, и настроения нет. Кое-что неприятное случилось сегодня, и… в общем, я намерен просто посмотреть что-нибудь. Может, чуть-чуть поговорить с тобой. Но это максимум.

Подавленно киваю, глядя на нетронутые гроздья винограда. Люстры гаснут, вальс Штрауса смолкает. И почему я решила, что моя эйфория способна тебя заразить?..

– Хорошо. А… что случилось? Проблемы на смотре?

– Нет-нет, со смотром всё зашибись! – (Опять берёшь телефон. Я уже смотрю на его тоненькое чёрное тельце едва ли не с ненавистью). – Я без замечаний.

– Сомов ещё что-нибудь нанёс?..

– Нет. Юль, я не хочу рассказывать. – (Услышав нотки отчуждённого раздражения, опускаю голову. Вот теперь расходятся последние гости: бал отменён. И – теперь я совершенно уверена, что дело в женщине). – Набери мне ванну, ладно?

…Пока вода с весёлым шумом наполняет ванну, я не могу понять, чего во мне больше: прежнего весенне-хмельного экстаза или разочарования. Грешно разочаровываться – ведь я рядом с тобой; но… Сколько же ещё нужно лет, сколько мытарств, чтобы убить в себе эту глупую надежду – что я могу хоть ненадолго перевесить для тебя всё другое – и всех других? Под настроение – да, могу; как давно знакомая песня или любимый фильм, который хочется время от времени пересматривать – пусть и помнишь его наизусть. Но ни эта песня, ни фильм никогда не станут безусловной ценностью. Настроение пропадает – и их тепло вытесняется из сердца так же легко, как появляется там.