Бог бабочек

– Музу. Ага.

– А что? Видно же, что для него это главное. «У меня полна голова тумана, призванье – марать бумагу»…

Окидываешь меня цепким уважительным взглядом.

– Ого. Ты вот так с ходу цитаты запоминаешь?

– Ну, я же и раньше слушала. И эта строчка мне нравится.

Объясняю, словно оправдываясь, – сама не понимаю, за что.

Если бы не мат (часто неуместный), я бы назвала «Горгород» одной из самых по-юношески романтических историй среди известных мне. Любовь, боль и творчество, распятые бездушной массой во главе с властью, – всё это столько раз было, но по-прежнему выворачивает душу.

Хотя, возможно, дело просто в том, что все тексты Оксимирона для меня связаны с тобой.

Легонько царапаешь меня по колену.

– Ну, что я могу сказать, Тихонова? Ещё один приговор себе подписала. Сейчас дослушиваем «Переплетено», а потом переслушиваем «Девочку-пиздец» и «Всего лишь писатель». Ты кучу тем задала, которые хочу обсудить. – (Надавив ногтем чуть сильнее, насмешливо смотришь, как я вздрагиваю). – Всё, выхода нет!

– Да я не против. – (Улыбаюсь, стараясь, чтобы улыбка не выглядела испуганной. В твоём голосе вибрирует жутковатое напряжение непредсказуемости). – Эти две мне очень нравятся.

Строго приподнимаешь бровь.

– А я не спрашиваю, против ты или за. Я твой господин и ставлю перед фактом.

Опускаю взгляд. Теперь мне действительно страшно. Этим утром в тебе было так мало отчуждённой хозяйской холодности – совсем не как в звонках или переписке. Я почти забыла, что больше не прежняя Юля для тебя.

Если это правда.

– Конечно, мой господин. Прости меня, я… забылась.

Молчишь пару секунд – наверняка оцениваешь мою искренность. Потом удовлетворённо киваешь.

– Ещё вот вопрос: а как тебе Кира? Шикарная баба же, да? – ухмыляешься. – Я её всегда называл Тихоновой в версии Оксимирона.

Улыбаюсь: короткая ледяная волна миновала. Пока.

– Из-за занудства и серьёзных проповедей?

– Да нет, просто в целом, по ощущению. Ты только послушай этот нравственный тон! – (Снова ставишь песню на начало – на запись с автоответчика). – Ну, и она же правда бедняжечка. Представляешь, сколько головняков от Марка? Больше, чем было бы от меня, будь я писателем, а ты – моим агентом! – (Фыркаешь от смеха и в очередной раз хватаешь бутылку коньяка. Скорость его исчезновения слегка меня беспокоит). – Кстати, вот этого тебе точно ещё не говорил. Если б я искал себе литературного агента, то выбрал бы гибрид тебя и твоей Веры – хоть она меня и ненавидит. Не спорь! – (Жестом пресекаешь мой порыв вставить реплику). – Отвечаю: ненавидит. Но от неё я бы взял всю её активистскую и организаторскую херню, а от тебя – интеллект и то, как ты шаришь в искусстве. Вот это был бы агент! – (По-итальянски экспрессивно подносишь к губам кончики пальцев). – Да мне бы весь мир завидовал!..

Внутри что-то смешно и робко теплеет. Потираю подбородок, изображая задумчивость.

– Ну что ж, мой господин… Извини, если это прозвучит самодовольно, но от такого агента я бы и сама не отказалась.

Смеясь, ты с жаром киваешь и тянешься к ноутбуку, чтобы всё-таки включить песню, – но снова отвлекаешься. Радостно-хмельные перебросы внимания.

С тобой это часто предвещает беду.

– Да, вот ещё одну штуку давно хотел тебе сказать! Но всё думал, есть ли нужда… И заслуживаешь ли ты, – добавляешь, словно одёргивая себя; и впрямь – слишком много теплоты проявлено за утро. Потираешь подбородок; твой взгляд всё сильнее туманится опьянением. Я запоздало жалею, что не изобрела какую-нибудь дополнительную закуску. – Знаешь, как назывался бы мой собственный альбом, Тихонова? Точнее, как будет называться – если я после контракта вырвусь всё-таки из этой дыры и напишу его?

– Как, мой господин?

Щуришься с подозрением. Что-то тревожно скручивается у меня в животе.

– Не веришь ведь, что напишу? Да?

– Почему?

– Ну, я вечно говорю и планирую больше, чем делаю. Или бросаю на полпути. Да же?

Давно знаю это змеиное шипение провокации в твоём голосе. Голос по-прежнему мягок и красив, но теперь эта красота сочится ядом. Встряхиваю головой. Без паники: ты строил для меня и гораздо более запутанные лабиринты.

– Я верю, что ты начнёшь и доведёшь до конца, если по-настоящему захочешь, мой господин. Но желание может легко исчезнуть, если тебе надоест. Это мне тоже известно.

Колеблешься пару секунд; потом киваешь. Подавляю вздох облегчения.

– Хочу записать название, чтобы не забыть. И чтобы ты не забыла – а то решишь, что это просто пьяный бред… Принеси листок и ручку. Только быстро. Ты очень долго возишься, исполняя мои поручения. – (Без улыбки берёшь телефон и открываешь секундомер; у меня пересыхает в горле. Я правда медлительна – и правда невыносимо боюсь заданий на скорость). – Двадцать секунд тебе хватит?

Бросаю растерянный взгляд на подоконник, заваленный вещами, затем – на кучу мелочей в расстёгнутой сумке на полу, на ворох пакетов, похожий на огромное чёрное перекати-поле… Найти тут листок и ручку. Образ иголки в стоге сена уже не кажется фольклорным преувеличением.

– Мм… Может, двадцать… пять?

Усмехнувшись, приставляешь палец к экрану.

– Двадцать три. Ладно уж, проявлю милосердие… Время пошло!

Дыхание учащается, руки глупо дрожат; разочаровать и разгневать тебя – слишком большой мой страх, слишком больная пытка. Сейчас я не готова к такому. Метнувшись к подоконнику, начинаю судорожно перебирать рубашки, футболки, смятые пачки из-под сигарет, карандаши, тюбики клея, отвёртки, нашивки, календарики, коробочки таблеток, – и вдруг осознаю, какая же я дура. Шёпотом выругавшись, лечу в другой конец комнаты – к своей сумке. Конечно, я прихватила блокнот и пару ручек. Застываю перед тобой на коленях, со скрытым торжеством протягивая свой трофей; бег секунд обрывается на восемнадцати.

– Неплохо, – безразлично отмечаешь ты. – Сообразила… Пиши под диктовку. Готова?

– Да, мой господин.

Вздыхаешь, снова прикрыв глаза.

– «Большие малыши, маленькие взрослые». Да, вот так, через запятую… Ты не представляешь, Тихонова, какого размаха была бы эта штука!

Рисуешь в воздухе полукруг, словно очерчивая купол будущего храма. Купол небес; творимая вселенная. Твои глаза мерцают довольством, и заразительный щекочущий восторг проникает в меня – дрожит под кожей, лишает мысли связности, делает желание исступлённым. Я смотрю на твою ступню и не знаю, чего мне хочется больше – чтобы ты позволил её поцеловать или чтобы пнул меня.

– Масштабнее «Горгорода», – продолжаешь ты. – Я бы там разобрал всё и всех по косточкам, показал бы извне и изнутри… Там все-все бы были, честное слово! – (Почти выкрикнув это детское уверение, порывисто наклоняешься ко мне. Не понимаю, чего больше в твоей улыбке – веселья или отчаяния. Как у шута, понимающего, что он мудрее королей. Как у твоего любимого Джокера). – Было бы всё про меня – про обе мои школы, про гопников и ботаников из Лешты… Про мой факультет с его играми кулуарными. Про моё отделение тут, в армии. Было бы и смешное, и страшное… Про шалаву эту тоже было бы.

Продолжаешь улыбаться, но твою щёку дёргает судорога. Щёлкаешь пальцами, показывая, чтобы я подала тебе колу и коньяк: кружка опять успела опустеть.

Марго? Яна? Марина?.. Выждав несколько секунд, решаюсь спросить. Ты явно хочешь, чтобы я спросила.

– Про Марго, мой господин?

– Мм!.. – пренебрежительно качаешь головой, делая глоток. – Нет. Про неё смысла нет: там уже полная безнадёга. Всё ценное в себе проебала… Ну, или почти всё. Про шалаву же, ну! И её Артёма… – хихикаешь. – Блядь, прям название детской книжки! «Винни-Пух и все-все-все», «Урфин Джюс и его деревянные солдаты»… «Моя шалава и её Артём». Ну, разве не мило?

Совсем не мило – и я не знаю, зачем мне теперь озвучивать очевидное. Горло схватывает спазмом; отвожу глаза.

– Про Настю.

– Ну да. Про Настю… И про тебя было бы, Тихонова, не переживай! И даже про твоего итальянца, и про этого… поэта-гея. Как там его? Егор? – (Твоя улыбка становится ещё злее; требовательно ныряешь взглядом мне в зрачки. Когда ты смотришь на меня, часто будто без метафор видишь насквозь: изучаешь беззащитные красные внутренности. Киваю). – Вот нахуя я имя запомнил, скажи мне, пожалуйста?!