Бог бабочек

A SATANA

Из солёных морей и с посыпанных пеплом равнин

Не зови меня снова – зови меня снова, хозяин.

Будь владыкой над миром людей и, как прежде, один

Снисходи до грехов, до костей, до чернил, до развалин.

Не бери мои сны по ночам – забирай мои сны.

Вспыхнет пламя на девять кругов – и ни больше, ни меньше.

Палачи и блудницы да будут с тобою честны

И не смеют спросить, в чём твой замысел. «Камо грядеши?»

Не услышишь от них, как услышал другой: эту дерзость

Не позволь им, и мне не позволь – заклинаю, позволь.

Смейся, глядя на похоть и гнев, на гордыню и леность,

Улыбайся – носящий страшнее распятия боль.

Горек дым, и солома трещит под моими ногами,

И чернеют навек лживо синие своды небес.

Твоим шёпотом сладким полно моё сердце – ты с нами,

В твою честь эти свечи, и нож занесённый, и лес,

Темнотой укрывающий алые ленточки крови,

Песнопения смерти и жажды таящий в листве.

Не ходи – приходи – ты при полной луне к изголовью,

Не зови – позови – мой обугленный остов к себе.

Пусть же камни летят, а священник целует распятье,

Пусть толпа причастится моей негасимой любви.

Поцелую и я – так же свято – колени, запястья,

Книгу лжи в светлом сумраке нимба. Хозяин, зови.

Утро встречает меня промозглым холодом. Квартира напиталась им за ночь, а тонкий пустой пододеяльник не сохраняет тепло. Одеяла у тебя нет, что весьма вписывается в образ твоего подчёркнуто холостяцкого жилища – настолько подчёркнуто, что не хватает только гигантской надписи на двери: «Я ЖИВУ ОДИН И ГОРДО ПРЕЗИРАЮ КОМФОРТ». За окном висит то ли туман, то ли какая-то белесая морось, – нечто в колорите «Волшебной горы» Манна. Затерянное местечко на краю мира – вершины, заселённые безумцами и поэтами; вряд ли случайно, что мы оба теперь здесь.

Нашарив очки и покосившись в сторону мороси, я мысленно благодарю небо за то, что ни мне, ни тебе сегодня не нужно никуда выходить.

Если нам помогает всё-таки небо. «Странно, что Вашего Диму там молнией не испепелило, Профессор!» – покраснев, выпалила моя Вера, когда однажды узнала, что во время прогулки ты чуть не затащил меня в маленькую церковь. Я не пошла, потому что среди икон и свечей мне всегда как-то неуютно.

И ещё – потому, что впервые ту церковку тебе показала Марго.

Очень многое тогда сводилось к Марго. Если не к Марго, то к Насте. Если не к Насте, то к Дине – тонкой, похожей на эльфа учительской дочке с волосами цвета пшеницы и увлечённостью танцами. Если не к Дине, то… Снисходительно улыбаюсь своим мыслям. Можно долго тянуть список, но сейчас всё это так неважно, что кажется почти смешным, – хоть смеяться и было бы неуважительно.

Ты мирно сопишь, повернувшись набок, ко мне лицом. Вчера мы уснули в обнимку – честь, которой я и не мечтала удостоиться; по крайней мере, в первую же ночь. Я уткнулась носом тебе в грудь, ты собственнически положил на меня ногу – блаженно-тёплая тяжесть, – и, кажется, мы оба не заметили, как провалились в томное забытье. Хочу прижаться к твоему сонному теплу, но не осмеливаюсь: вдруг разбужу. Ближе к утру ты стал вздрагивать, метаться и в итоге совсем отодвинулся от меня – то ли из-за алкогольного жара, то ли из-за кошмаров. Они у тебя всегда были изощрёнными – причудливо, с бестактностью кривого зеркала отражали, как ты мучил себя и других. Ты вздрагивал во сне и раньше (до сих пор у меня было два случая убедиться в этом), но – без пугающих судорог, когда то бедро, то рука, то мышца на спине будто живут своей одушевлённой жизнью, в разладе с целостью твоего тела. Весь остаток ночи я, до конца не просыпаясь, в тревожной полудрёме гладила тебя, пока ты сотрясался в этих судорогах, и не знала, что делать.

Слишком тесные отношения с алкоголем, ядовитыми пара́ми проникшие в тебя? Думаю, не только и не столько они. Ты по-прежнему себя терзаешь – истерзал так, что скоро не останется живого места. Терзаешь иногда (часто?..) за дело. Иногда – нет. И бедные нервы не понимают, что происходит: почему тело вынуждено шутовски подражать судорогам души.

Зов плоти не смолкает: я голодна, и хочется в туалет. Хочется ещё много чего – приготовить тебе завтрак, пока ты не проснулся, и умыться, и при свете дня взглянуть на военный городок, укрывшийся в чаше из гор; но оторваться нет сил. Я смотрю на тебя и тихо плавлюсь в блаженстве – так давно я не могла смотреть на тебя. И никогда раньше – на тебя во сне, вот так долго.

Изредка ты всё ещё вздрагиваешь, но уже не так неистово, как ночью. Твои глаза увлечённо движутся под веками – вот бы твой сон был интересным, но лёгким, без кровавых копаний в собственном подсознании. Я хочу подарить тебе такой сон.

Поддавшись глупому порыву, начинаю считать твои ресницы (и зачем тебе, мужчине, такая пушистая роскошь?.. – явно не меня одну мучил этот вопрос); сбиваюсь на шестом десятке, не разобравшись даже с чащей одного глаза. Вот это да.

Иногда ты хмуришь лоб и мелко, прерывисто вздыхаешь, точно и во сне решаешь какие-то смысложизненные вопросы. Уютно обнимаешь ногами пододеяльник и с кошачьей упругостью скользишь по нему бедром, стараясь устроиться поудобнее. Пару раз мягко ощупываешь подушку рукой; улыбаюсь – мне тоже нравится находить на подушках прохладные участки, когда под утро постель прогревается теплом сонного тела. Я уже не смотрю, а созерцаю, с безмятежностью дзен-буддиста проваливаясь в неподвижную красоту минут.

Проснувшись, ты с лукавой усмешкой смотришь на меня и щуришься; потом резким рывком – молча – притягиваешь к себе. До неприличия счастливая, я пропадаю в твоих объятиях, но – почти жаль видеть, как на глазах тает твоя сонная, по-детски трогательная беззащитность.

– Доброе утро, – бормочу я.

– Поворачивайся попкой, – жарко шепчешь мне в ухо. Вспыхиваю: необычный ответ на утреннее приветствие. Необычный и очень волнующий. – Не так… Ниже. И спину сильнее выгибай. Ниже, говорю – непонятно, что ли?..

– Прости.

Недовольно цокаешь языком позади меня.

– Я тебе разве не запретил без конца «простикать»?

– Запретил, мой господин. Я… случайно.

Поджимаюсь от страха: ты и правда на меня злишься?.. Ты вздыхаешь, приспускаешь моё бельё и – награждаешь меня звонким, жгуче-приятным шлепком по попе.

*

(Несколько лет назад

Стол накрыт пышно – как и подобает юбилею, ведь тебе исполняется двадцать. Несколько пёстрых салатов будто кружатся в вальсе – так быстро их расхватывают с разных сторон; над золотистой картошкой вьётся ароматный дымок; на журнальном столике искусительно розовеют пирожные с ягодным кремом. Ни одной бутылки алкоголя: именинник принципиально не пьёт (с недавних пор – почти не пьёт), а гости уважительно соглашаются. Не спорю, Настя постаралась на славу.

Краснея, как краснела бы на её месте любая молодая и счастливая хозяйка, она раскладывает, разливает, подносит, спрашивает и улыбается; глядя на прелестные ямочки на её щеках, на её пухлые губы, я невольно представляю, как ты…

Представляю не то, что нужно.

Разговор порхает с одного на другое, и ведёшь ты – как всегда. Если какая-то тема тебе не близка, она волшебным образом исчерпывается, едва зародившись; если ты заводишь речь о чём-то, другие почему-то и вообразить не могут лучшего предмета для обсуждения. Я привыкла к этому, так было всегда – но твои друзья (другие твои друзья – сердито одёргиваю себя в мыслях) словно и не замечают подвоха.