Страница 4 из 6
Что за наваждение? Он уже глубоко забрался в чащу. Откуда бы там взяться ребятишкам? Впереди деревья поредели, сквозь листву скользнули солнечные лучи, исчезла таёжная темень.
Сёмка осторожно отвёл ветки.
Ах ты боже мой! По поляне носились ребятишки, числом два на десять. Играли, задирали друг друга, как это они в сёлах на улицах делают.
Только ребятишки странные: у каждого на голове веночек из лиственничных лапок, перевязанных цветами саранок, которые в Сёмкином селе любили выкапывать в лесу и садить на могилках. И глаза белые. Друг друга видели, а Сёмку – нет.
Тут он заметил среди ребятишек кузнецову Галинку. Она была рада-радёшенька подружкам. Кое-кто из этих малых девок был смутно Сёмке знаком.
Он долго думать не стал, подошёл к Галинке и схватил её на руки. Завопила малая так, что с её новенького венка посыпались алые крапчатые лепестки саранок.
Грозным шумом ответил лес. Ребятня сбилась во враждебную стайку, уставилась белыми глазами на Сёмку. И небо потемнело так, на нём появились звёзды.
Сёмка попытался взять дитятю посподручнее да в село нести. Как бы не так! Под розовой детской кожицей стали видны чёрные разводы, зубы удлинились и оскалились,а изо рта уже раздавался не вопль, а звериный рёв. Сёмка еле отвернул лицо, когда Галинка захотела рысьими когтями выцарапать ему глаза. Но страшней всего оказались её собственные глаза – точно белые дыры туда, где живому человеку нет места.
Вывернулось это создание, которое раньше звалось Галинкой, из Сёмкиных рук и понеслось быстрее ветра к лесу.
Оглянулся Сёмка – кругом него уже замшелый бурелом, а не полянка. Ну что ж, нужно как-то назад идти, только в какую сторону? С топором-то он и полмесяца в тайге проведёт, только вот мама загрустит, братики с отцом безутешны будут. Да и неохота ему в лесу жить.
Как только это подумал, глядь – неподалёку ночная красавица стоит и грустно-грустно на него смотрит.
– Лесовка! – крикнул ей Сёмка. – Нелюдь проклятая! Отняла ребёнка, осиротила родителей, извела род человеческий, который мог бы от Галинки пойти!
– Неправда твоя… – прошептала лесовка, и всё в тайге: ветви гигантских елей и сосен, высоченные листья папоротников – ответило ей согласным шумом. А потом она подняла на Сёмку заплаканные глаза и добавила: – У каждого в мире, у человека и у нежити, как вы говорите, своя судьба. Знать, это было малой девке судьбой назначено: от родителей в ранние годы уйти. Всё равно бы сгинула в болезни или утопла бы. А так вечно жить будет.
Сёмка оторопел, услышав столь странные речи, и в замешательстве замолчал. И ярость его куда-то подевалась. Ну, может, на себя только обозлился, что складно и веско не может ответить лесовке. Но потом всё-таки нашёлся:
– Судьба, говоришь? Вот тайга пять лет назад горела, все селяне не судьбе её доверили, а с топорами вышли и огонь в круг взяли. Потом ещё долго опахивали плугами опасные места. Плакали, как над своими детьми, над обожжённым зверьём.
Лесовкины глаза сквозь слёзы засветились:
– Человеку больше дано. Этим и приманчива жизнь людская.
Сёмка отёр лицо рукавом порванной рубахи. Он почувствовал, как нежить волновала его кровь, заставляла сладко сжиматься сердце. И крутой Сёмкин лоб с налипшими кудрями растерял все мысли, жаждал только одного: коснуться золотых кос, скользнуть по белой светящейся коже щёк, уткнуться в маленькие тёмные ступни. Покориться красавице и отдать ей свою любовь… и жизнь. А иначе на что этот мир?
Но тут в ушах прозвучал бабкин голос:
– Сёушка… низзя…
Сёмка набрал воздуха в грудь, собрался с силами. При немудрёных движениях взмок от проливного пота, словно деревья валил, отвернул голову, закрылся от лесовки ладонью.
И сразу понял, что чаровала она его, привязывала к себе, лишала воли и мощи. Но не разъярился, не захотел отомстить. Только спросил:
– Галинку-то как отцу с матерью вернуть? Мож, выкуп какой или мена…
– Нет, – печально ответила лесовка. – То, что лес взял, теперь ему принадлежит.
Сёмка не успел обозлиться на эти слова, как ему в голову, словно бражка, ударила мысль:
– А если я тебя сейчас уведу из лесу, ты мне принадлежать будешь?
И смело посмотрел на лесную колдунью, почувствовал отчего-то, что сейчас и он над ней силу имеет.
Белые щёки лесовки налились шиповниковым цветом. Она опустила глаза и тихо молвила:
– Весной такое время, что ты меня забрать сможешь. Стану жить человеком. Но лес не забуду.
– Нет, это не по мне. Моя так моя, – сказал как отрубил Сёмка. – Если ты, конечно, не просто так меня ночью вызвала.
– Не просто так… – шепнула лесовка и стала лицом как алая заря.
Вдруг на громадном замшелом дереве лопнула кора, отчего в воздухе закружилось зелёное облачко плесени. Из трухлявой середины высвободился, чихая и отплёвываясь, уродливый старикашка. Пошарил рукой, кривой и узловатой, в прели и вытащил шапку. Натянул на шишковатую голову и зычным голосом сказал:
– Забрать себе лесовку хочешь? А на что тебе она? У неё кровь зелёная, как трава. Родит тебе таких же ребят зеленокровых. Они тоже нежитью будут.
Сёмка глянул на лесовку и увидел, что она побледнела, губами шевелит, а звука издать не может.
– Ну, возьми да проверь мою правду! – потребовал лесной уродец. – У тебя ж на поясе отцовский нож. Вспори ей горло. Зелень так и хлынет. Да не бойся ты, лесовки помереть не могут. Даже боли не чувствуют.