Обрести себя

Димочка, я сидела, как каменная, и слушала, а тетя Поля все говорила и говорила.

– Мы потом с Аней в лес ушли, к партизанам. Боялись мы, что кто-то донесет. Ты, наверное, слышала, что за укрывательство евреев, немцы расстреливали беспощадно. Полицаи, как волки рыскали. Вот мы у партизан и укрылись. Мы у них при кухне, да при госпитале были. Ох и натерпелись мы с Аней! Тебя, Танечка, выхаживали. Ты же крохотная совсем была. Полгода не более. Как ты выжила?! Аня за тебя каждый вечер божьей матери молилась. Ты, говорила, ее мне послала, ты и сохрани! Потом вернулись мы домой, тебя, как дочку Анину оформили. Что отец твой вроде в партизанах погиб. Тут командир отряда сильно помог, чтобы все в тайне сохранить. Так и жили мы с Аней и тебя, Танюша, растили. А отчество твое тебе от Петра моего досталось. Вот так-то.

Кончила она говорить, а я сижу, как кукла деревянная, и слова выдавить не могу. Потом в себя пришла немного и сказала ей, что все равно никого для меня нет роднее и ближе, чем мама и она. Кинулась ей на шею, исцеловала всю. Потом до меня потихоньку доходить стало.

– Так что, тетя Поля, получается, что я еврейка?

– Да, получается, что так и есть, – ответила она.

Я ей сказала, что как-то спросила у мамы, почему она светленькая, а я черненькая. Она мне ответила, что отец черный, как смоль был. Вот теперь, Димочка, я поняла, почему.

Потом тетя Поля встала, пошла в спальню и принесла мне золотой кулон.

– Это в пеленках твоих нашли, – объяснила.

Посмотрела я на кулон. Красивый очень. Шестиконечная звезда еврейская, обвитая виноградной лозой, а в центре две буквы странные. Одна на русское «П» похожа, а другая на «Ш».

На следующий день, после то, как мне тетя Поля все рассказала, пошла я к стадиону, где всех евреев убивали. Там памятник ободранный стоит и надпись про советских граждан, расстрелянных немецкими оккупантами. И все. Постояла я, поплакала, пришла домой и села писать тебе письмо.

Я очень по тебе скучаю, Димочка, и мечтаю о встрече с тобой. Ответ пиши в Москву.

Твоя Таня.

10 апреля 1965 года

Вечером следующего дня по пути на вокзал Таня Морозова подошла к почтовому ящику, достала конверт, секунду подержала его в руках и опустила в прорезь.

Глава вторая

Таня сидела в купе плацкартного вагона. Ей повезло. Она была одна и никто не мешал ей предаваться размышлениям. Таня забилась в угол и неотрывно смотрела на пробегавшие мимо леса, поля, перелески. Мелкий весенний дождик оставлял косые полосы на грязном стекле. За окном все было тускло и серо и настроение у Тани было тоже тусклым и серым. Впереди была полубессонная ночь. Десять часов езды до Москвы давали достаточно времени, чтобы попытаться разобраться в чувствах, которые бушевали в ее душе.

Первое потрясение от услышанного постепенно проходило и Таня попыталась разложить по полочкам тот сумбур переживаний, который так неожиданно обрушился на нее.

– Ну, хорошо, – рассуждала она. Что же все-таки произошло? Я узнала, что меня родила не мама, а другая женщина. Тетя Поля выполнила мамину последнюю волю. Она поступила правильно! Теперь о маме. Она нисколько не стала мне менее роднее. Я, как плакала о ней, так и буду плакать. Нет, я теперь буду поминать и ту неизвестную женщину, которая ценой своей жизни спасла меня, а то бы лежала я там, под ободранным памятником. Безвестная, как сотни таких же, как та женщина. И никому не было бы до нас дела. Как там было написано на памятнике? Советские граждане. Безликие и безымянные…, а ведь все знают кто там, но об этом почему-то никто не говорит.

От этой мысли у Тани сжалось сердце. Она посмотрела в окно. Там было почти темно. Равномерный стук колес успокаивал, клонил ко сну, но спать совершенно не хотелось. К Тане подошла проводница. Предложила чаю. Девушка кивнула головой в знак согласия и снова погрузилась в свои мысли.

– Получается, что я еврейка, – думала она.

К этой мысли Таня уже понемногу привыкла и она не казалась ей такой странной. Ну так что из этого?! Я русская по языку, по воспитанию, по культуре, в конце концов. Во мне еврейского только черные волосы и может быть глаза.

Таня вспомнила, как стояла перед зеркалом и изучала свое лицо, открывая в нем новые, не замечаемые ранее черты.

Проводница принесла стакан чая в подстаканнике, девушка достала из сумки провизию, которую собрала ей на дорогу тетя Поля. Таня вспомнила последние минуты перед расставанием.

– Танюша, ты не забывай меня.

Тетя Поля вытерла уголки глаз кончиком платка.

– Ведь кроме тебя у меня никого нет.

– Что ты, тетя Полечка! Как ты можешь так говорить!

Таня обняла ее, прижала к сердцу, поцеловала.

– Ты и мама! Вы у меня в сердце навеки!

Таня вздохнула и снова погрузилась в свои мысли. Что-то ей все время мешало, саднило в сердце, но она никак не могла понять, что? Из за чего у нее такое остро-болезненное чувство? Как будто случилось что-то важное, но это важное постоянно убегало от нее? Это самое «что-то» словно ускользало от ее сознания. Неожиданно, как удар молнии, она вспомнила! Вспомнила то, что занозой засело в ее мозгу, а теперь терзает так сильно.

Однажды, это было летом последнего года ее учебы, она помогала в приемной комиссии разбирать анкеты абитуриентов. Случайно, краем глаза, Таня увидела, что Екатерина Антоновна, зам. секретаря парткома, подняла рукой одну из анкет. Она держала ее двумя пальцами за угол листа, словно пойманную мышь за хвост.

– Я думаю, что она не пройдет, – сказала Екатерина Антоновна. Есть указание. И вообще, их процент надо уменьшить, а то и так на каждом шагу.

Екатерина Антоновна бросила анкету на стол и Таня прочитала фамилию и имя абитуриента – Роза Зильберштейн. Тогда это ее не задело, но теперь Таня задумалась. Это что получается, из-за фамилии ее так? А если бы на ее месте была она, Таня, и фамилия у нее была бы не Морозова, а…?

Острое чувство несправедливости резануло сердце.

– Почему так? Отчего? Получается, что если бы у нее была фамилия не Морозова, а как у той девочки, то завалили бы… Хотя у нее золотая медаль! А получила бы она эту золотую медаль вообще?

Таня вспомнила, что в ее классе была одна девочка, Софа Давидович. Училась она очень хорошо. Как и Таня, шла на золотую медаль, но на выпускных экзаменах погорела. Таня уже не помнила по каким предметам, но Софа получила две четверки. Тане запомнилось, как она горько плакала.

– Так может Софу просто завалили? Потому, что она Давидович?!

Чем больше она думала, тем вопросов становилось все больше и больше и все они были безответны. Устав от размышлений, Таня почувствовала, что ее клонит сну. Она закрыла глаза, словно пытаясь спрятаться от столь мучивших ее мыслей, и задремала тяжелым сном.

Ей приснился жуткий сон. Она словно со стороны увидела, как гонят несчастных евреев на расстрел, как вдруг какая-то женщина бросилась из колонны в сторону стоявших на обочине. Она держала в руках младенца. Рот раскрыт в немом крике, лицо искажено ужасом.

Таня проснулась словно от внутреннего толчка. Посмотрела в окно. Кромешная тьма, перестук колес, проносящиеся огоньки полустанков. Обратила внимание, что в противоположном углу купе дремлет какой-то дядька. Рефлекторно проверила свой чемоданчик, зажатый между коленом ноги и стенкой вагона, и сумочку, ремешок которой был переброшен через плечо. Все было на месте. Таня закрыла глаза и погрузилась в полудрему.

– Почему так плохо быть евреем? – спросила она себя. Чем они хуже других? Они? Теперь получается, что не они, а мы! И что теперь? – продолжила она свой внутренний диалог.

Таня на минуту открыла глаза. Дядька из купе куда-то исчез.

– Сошел наверное, – подумала она. Все, самоедство надо прекратить! Завтра в школу. В конце концов, чего я сама себя терзаю?! Об этом знают только тетя Поля, Дима скоро узнает и все. Но если я так думаю, значит евреем быть плохо и надо это скрывать?! Почему?