Чародей в ярости

С другой стороны, они может и заметили... – значит простое пребывание поблизости от монахов исцеляло душу.

– В самом деле, их покой распространился и на меня. Я сделал метлу и подмел пещеру; устроил себе постель из веток и папоротника. Со временем я устроил там уютный дом и дал покою братии утешить мою ярость и наполнить душу. – Он улыбнулся, глядя в далекое прошлое.

– Их душевный мир все еще пребывает во мне, столь глубоко он проник. – Он повернулся к Роду.

– Через несколько недель, я принялся размышлять об их мире и спокойствии. Что служило его источником? Как они пришли к нему? Я прислушался к их мыслям внимательней. И из всех счел самыми чудесными те, которые рассуждали о травах и их воздействии. Поэтому я начал проводить много времени в головах у монахов, трудившихся в перегонной, получая жидкости и эликсиры. Я упивался каждым новым известием, каждой мыслью.

Когда время повернуло к зиме, я пристроил к своей пещере дверь, выдубил меха и сшил шубу. Сидел у костра и прислушивался еще внимательней, так как зима загнала монахов в обитель. Снега лежали глубокие, они не могли далеко отойти от обители. Тут даже друзья могли истрепать друг другу нервы. Братия созрела для раскола. Вспыхивали ссоры, и я жадно прислушивался к каждому крику, горя желанием увидеть, смогут ли они по-прежнему сохранить святость. Но меня удивило, ибо даже вспылив, монахи помнили о своих молитвах. Они прощали друг друга и расходились в разные стороны! – Саймон вздохнул, качая головой. – Каким чудесным это мне казалось!

– Чертовски верно! – прохрипел Род. – Как им это удавалось?

– Благодаря посвящению себя богу, – объяснил с блаженной улыбкой Саймон – и благодаря постоянной памяти, что Он, Путь Его важнее их самих или их гордости, даже чести.

– Их чести? – одеревенел, уставясь на него Род. – Эй-эй! Не хочешь же ты сказать, будто они думали, что Бог желает им быть униженными!

Саймон покачал головой. – Нет, совсем наоборот! Они уповали на то, что Бог такого не допустит! Род испытал потихоньку накатывающее на него предчувствие. Он наблюдал уголками глаз за Саймоном.

– Как предполагалось ему это сделать? – Дав им знать внутренне, какие деяния тоже совершать, а какие не тоже. И тогда, даже если человек воздерживался совершать какое-то деяние, которого от него ожидали другие люди, он все же мог считать себя достойным, хотя б собратья и глумились над ним. Таким образом, он мог гордо держать голову – ибо конечном-то итоге, унижение заключается в тебе самом, а не том, чем тебя покарали собратья.

Род нахмурился, – Ты пытаешься сказать мне, что человек может спасти лицо, даже если все прочие презрительно тычут в него пальцами?

– Саймон покачал головой. – Такого не требуется. Если какой-то человек устранится от ссоры, а другой высмеет его за это, то первому нужно лишь сказать: 'Мой Бог сего не желает', – и другой поймет, и будет уважать его за воздержанность. На самом-то деле первому, даже не понадобиться говорить этого вслух, нужно лишь сказать про себя, в душе.

– Мой бог повелел мне возлюбить ближнего своего, – Он посмотрел Роду прямо в глаза. – Ибо эта 'честь', которой ты дорожишь, это 'лицо', о котором ты говоришь, есть всего лишь твое мнение о себе. Обычно мы полагаем, что дело в том, как думают о нас другие, но это не так. Просто большинство из нас столь мало себя уважают, что мы считаем мнение о нас других более важным, чем свое собственное.

И почему нам нужно спасать свой лик – свое 'лицо', каковое понятие означает всего лишь то, чего видят в нас другие. Нам это известно только из того, что они о нас думают – так что наше 'лицо', если толком разобраться, есть ничто иное, как мнение с нас других. Мы считаем, что должны требовать от других уважения, или не сможем сами себя уважать

Он, улыбаясь, покачал головой. – Но это представление, как ты понимаешь, ложно.

– Если какой-то человек действительно придерживается о себе высокого мнения, то его не станет волновать, чего о нем думают другие, если он знает, что он хорош.

Сидевший в телеге Фларан нетерпеливо заерзал. Он следил за разговором издали, и ему похоже, не понравилось принятое им направление.

Саймон кивнул, пылая взором. – Верно, верно! И все же способны на такое немногие. Немногие столь уверены в себе, что их собственное мнение значит для них больше, чем уважение всех остальных собратьев.

– Что означает, – подчеркнул Род – на самом деле они не столь уж сильно верят в себя – иначе им не требовалось бы устраивать такой спектакль из своего предполагаемого превосходства.

– Это верно, во всех смыслах. Нет, большинство из нас, чтобы иметь хоть какое-то собственное достоинство должны полагаться на чей-то авторитет, почитаемый выше нашего, подтверждающий наше мнение. Чем бы он ни был: законом, философией или Богом. Тогда, если ты вспылишь и занесешь руку сокрушить меня, а я, в гневе, положу свою руку на кинжал – один из нас должен отступить, чтобы обойтись без членовредительства.

– Да. – согласился Род. – Но что произойдет, если ни один из нас не захочет уступить? Мы же потеряем лицо, потеряем честь.

Саймон кивнул. – Но если я могу сказать 'Я не ударю, ибо Господь мой велит возлюбить врагов моих' – тогда я смогу убрать свой кинжал в ножны, отойти, и не снижать свое мнение о себе. – Его улыбка стала теплее. – Таким образом, да будет мне Бог 'спасением лика'.

Род медленно кивнул. – Я могу понять, что из этого выйдет. Но тебе требуется быть настоящим верующим.

– В самом деле, – вздохнул Саймон, и покачал головой. – Эта задача для святого, друг Оуэн, а я не из таких,

У Рода имелось на этот счет собственное мнение.

– Достаточно было и покоя монахов, коим я настолько проникся, что когда наступила весна, и ко мне пришел селянин, умоляя вылечить его корову, которая должна была отелиться да заболела – я от своего одиночества очень обрадовался его обществу.

Я перегнал ему нужные травы и отправил его домой. Через несколько недель явился еще один, а потом еще, и еще. Я приветствовал их общество и старался завоевать их приязнь – и все же не завоевал того, чему научился у любезных братьев – что сами люди важнее их действий или неосторожных слов. Таким образом я научился обуздывать свой гнев, и никогда не открывать в сердцах ничего, что я мог узнать из их мыслей. Ох, и нелегкие же то были времена: хотя уста их разговаривали вежливо, в головах у них могли быть оскорбления того, к чьей помощи они прибегали.