Страница 7 из 46
Возьмем теперь приближающиеся к нашей теме случаи, когда десятки и сотни людей специально, нарочно собирались в одном помещении только для того, чтобм танцевать, – блестящие балы Версаля, венских и петербургских дворцов, просторных барских усадеб. Оркестр из крепостных (или придворных) музыкантов, жарко пылающие свечи, яркие мундиры, звоны шпор, беспрерывное движение вееров, кринолины, обнаженные плечи, сверкание драгоценных камней.
Мера условности существует, Может быть, и тогда наработавшимся крестьянам и крестьянкам, тощим, озлобленным разночинцам на Невском проспекте, буржуа, уже подсчитавшим дневные выручки и завалившимся в жаркие перины, может быть, и тогда многим людям казалось странным, что другие люди в числе сотен человек собираются в просторных залах на целую ночь только для того, чтобы танцевать. Танцевать, и ничего больше. Ну, подойти к буфету с приятелем и хлопнуть по рюмочке. И опять танцевать. Или смотреть, как танцуют, а потом опять танцевать. И если бы кто-нибудь (поздний Лев Толстой, например) вдруг обвел весь танцующий зал (или залу, как тогда говорили) трезвым, холодным взглядом, то, конечно, кружащиеся десятки пар в жарком и душном помещении, подпрыгивающие странным образом кавалеры, гремящая музыка, весь этот вихрь и блеск показались бы ему в сочетания с мирно спящими окрестностями, или спящим же предутренним городом, или тихой и лунной ночью, – показалась бы ему странным и нелепым сном, наваждением.
Но, господи, какой там блеск, какой там вихрь и какая гремящая музыка? Существует мера условности, но есть, и абсолютные мерки.
Ну да, горящие свечи. Но не ослепительно же светло. Подозреваю даже, что не очень светло. Ну да, блеск эполет, позументов, драгоценных камней. Но не бил же этот блеск (при свечах-то) в глаза так, чтобы хотелось зажмуриться. Ну, как там мог грохотать бальный оркестр? Музыка и музыка. Скрипки. Мелодичные звуки мазурки, полонез, сладостные, а вовсе не грохочущие звуки вальса. Нет, с одной меркой к старинному балу и к современной дискотеке не подойдешь.
Бывают и теперь рестораны с танцами, бары с танцами, дансинги, просто оркестр (если хороший ресторан), небольшой джаз-оркестр или музыкальный автомат, куда опускают денежку, чтобы он заиграл. Ну пусть громко играет иной джаз, тем более что на вооружении у него есть электрогитары и разные усилители звуков. Но это все еще идиллия и вчерашний день. Это все еще не дискотека.
Описал джаз в обстановке московского писательского ресторана тридцатых годов Михаил Булгаков. Вот его описание.
«И ровно в полночь… что-то грохнуло, зазвенело, посыпалось, запрыгало. И тотчас тоненький мужской голос отчаянно закричал под музыку: „Аллилуйя!!“ Это ударил знаменитый грибоедовский джаз. Покрытые испариной лица как будто засветились, показалось, что ожили на потолке нарисованные лошади, в лампах как будто прибавили свету, и вдруг, как бы сорвавшись с цепи, заплясали оба зала, а за ними заплясала и веранда.
Заплясал Глухарев с поэтессой Тамарой Полумесяц, заплясал Квант, заплясал Жуколов-романист с какой-то киноактрисой в желтом платье. Плясали: Драгунский, Чердакчи, маленький Денискин с гигантской Штурман-Жоржем, плясала красавица архитектор Семейкина-Галл, крепко схваченная неизвестным в белых рогожных брюках. Плясали свои и приглашенные гости, московские и приезжие, писатель Иоганн из Кронштадта, какой-то Витя Куфтик из Ростова, кажется режиссер, с лиловым лишаем во всю щеку, плясали виднейшие представители поэтического подраздела МАССОЛИТа, то есть Павианов, Богохульский, Сладкий, Шпичкин и Адельфина Буздяк, плясали неизвестной профессии молодые люди в стрижке боксом, с подбитыми ватой плечами, плясал какой-то очень пожилой с бородой, в которой застряло перышко зеленого лука, плясала с ним пожилая, доедаемая малокровием девушка в оранжевом шелковом измятом платьице… Тонкий голос уже не пел, а завывал: «Аллилуйя?» Грохот золотых тарелок в джазе иногда покрывал грохот посуды, которую судомойки по наклонной плоскости спускали в кухню. Словом, ад».
А я скажу так: не видел Михаил Афанасьевич настоящего ада, не видел и не имеет о нем никакого представления, потому что не видел он современных дискотек в Варшаве или в самом Нью-Йорке. Однако с какой начать? В Варшаве я был несколько лет назад, а в Нью-Йорке только что. Да и соотносятся они (хоть суть одна), как, скажем, самодеятельный театр, студенческий «капустник» с блестящим спектаклем во всемирно известной опере. По свежим впечатлениям начнем с Нью-Йорка.
В тот день, после встречи со студентами в Колумбийском университете профессор Белвок пригласил нас поужинать в греческом ресторанчике. Нас – это значит меня, как виновника встречи, моего официального переводчика и сопроводителя Майкла (а проще Мишу, у него мать русская) и Нинель Николаевну, сотрудницу ООН, мою давнюю и добрую знакомую еще по Москве,
Ну, поужинали какой-то там морской чертовщинкой, жирными, малосольными маслинами, немножко выпили, и оказалось, что время еще не позднее, около десяти. А надо сказать, что я с самого начала поездки, целых два месяца зудел Мише, чтобы сходить в дискотеку. Но все набегали какие-то встречи, ужины, или просто устанешь к вечеру и уже не до новых развлечений, да еще полуночных, ибо дискотеки действуют по ночам. К тому же Миша все время внушал мне, что в дискотеку так просто не попадешь, надо заранее заказывать места, билеты, что само по себе, без протекции тоже – не дважды два.
А время, между тем, уходило, сроки кончались, стало очевидным, что, по всей вероятности, этот наш пункт программы так и останется невыполненным.
Видимо, часть вины за это Миша чувствовал на себе (не организовал, в конце концов), потому что именно он, уловив благоприятно сложившуюся ситуацию, заговорил о том, что неплохо бы остатки вечера истратить на дискотеку.
Если бы профессор Белвок торопился домой или был в другом настроении, эта Мишина закидка удочки осталась бы, как говорится, без поклевки, но профессор немедленно клюнул.
– А вы что, хотели бы посмотреть дискотеку? Так в чем же дело? Я с удовольствием туда с вами схожу. Давайте подумаем, какую выбрать.
Кто знает, может быть, сыграло тут свою роль и присутствие Нинель Николаевны, ее обаяние, то, что не хотелось профессору так быстро расставаться с нашей компанией.
Миша тотчас достал из сумки какие-то рекламные и справочные книжицы по Нью-Йорку, и они – два американца – углубились в них, ища дискотеку, которая была бы и хороша, и типична, и неподалеку расположена.
В их разговоре начало фигурировать понятие «54». Оказывается, так называется в Нью-Йорке самая модная и дорогая дискотека. Вторая после нее называлась «Зизайн», и обе они были в центре Манхеттена, то есть удобнее не найдешь.
– Чем же хуже «Зизайн» по сравнению с «Пятьдесят четыре»?
Миша отвечал, что «Зизайн» ничем не хуже, но что все дело в репутации. В «54» ходят как завсегдатаи несколько кинозвезд (на которых там можно посмотреть вблизи), некоторые другие популярные лица (скажем, боксер Али) и даже будто бы шах Ирана.
Перед входом в дискотеку, на вечерней, можно сказать, уже ночной, нью-йоркской улице, толпился народ.
– Переполнено, что ли? – спросил я у Миши
– Не обязательно переполнено. В это время дискотека не может быть переполненной. Ведь нет еще одиннадцати, но, во-первых, места, возможно, зарезервированы. Во-вторых, держатели дискотеки любят, чтобы перед входом стоял народ.
Оказывается, недоступность, а вернее, труднодоступность создает легенду, ореол, то, что Миша назвал репутацией. И, кажется даже, мужчинам обязательны галстуки. Помню, в одном европейском городе я подивился курьезу: в оперу можно идти хоть в свитере и джинсах, а в ночной бар со стриптизом без галстука не пускают.
Перед входом в дискотеку часть тротуара была огорожена веревкой на стоячках, и там, в огороженном пустом пространстве, находилось трое парней, один, одетый в нелепый синтетический стеганый балахон нараспашку, по всему судя, был старшим. Только по его разрешению другие два парня могли отстегнуть веревку между стояками и пропустить счастливчиков внутрь здания, эти два других парня, по виду боксеры, были в спортивных куртках.