Земля-воздух-небо

Сэлинджер был говнюк и ублюдок, но в чём его нельзя упрекнуть, так это в отсутствии мужества. Мне кажется, его россказни о «душевной травме после войны» – это удобное прикрытие. На самом деле ему было плевать. Война дала ему понимание, что жизнь человека ничего не стоит, что она может быть закончена в любую минуту, и это хорошо. Всегда можно уйти. Поэтому его герой уходит. Сам Сэлинджер прожил до девяносто одного года, и это нормально, ведь понимая, что способен решить свои проблемы одним выстрелом, человек может спокойно и счастливо жить хоть до ста лет. Хемингуэй предпочёл воспользоваться этой опцией. Во всём остальном между ним и Сэлинджером нет никакой разницы. Не уверен, что Ремарк может быть поставлен с ними в одном ряду. А выше их только Эрнст Юнгер, проживший сто два года, потому что никогда ни во что не ставил жизнь.

3

Всего через год, два или тысячу лет – так мало! – после того, как мы начали встречаться с Лилей, Лиля сказала, что возвращается в Луганск. Я был к этому готов. Я сказал, что поеду с ней. И она тоже не удивилась. Это был лучший выход. Рано или поздно наша тайная связь должна была стать явной. А это означало тяжёлые, муторные разборки с женой, раздел имущества, много боли, пыли и грязи. Война – это всегда идеальный выход. Лучше войны может быть только смерть, но смерть на войне весьма вероятна, тем война и привлекает всех нас.

Наш семейный бизнес жена твёрдо держала в своих маленьких, красивых, ухоженных руках. Моё отсутствие вряд ли кто-то бы заметил или воспринял всерьёз, если не обставлять это разводом и разделом. Я как бы оставался, но в то же самое время уходил. Прекрасно. И для сына всё сохранялось как было. Просто папа в командировке. А сын сразу, как поступил в университет, стал жить отдельно от нас.

Я сказал жене:

– Ты знаешь, у меня маленький член, и тот не стоит. Даже покупка нового джипа не помогла. Мне нужно развеяться. Нужно что-то покруче. Миномёты и прочая артиллерия. Танки и авиация. Я хочу почувствовать себя живым, даже если ради этого мне придётся стать по-настоящему мёртвым. Все мужики такие.

– Все мужики такие, – саркастически повторила жена. Так состоялось наше прощание.

Мы отправились с Лилей обычным маршрутом граждан непризнанных республик: поездом до Ростова, а оттуда автобусом в Луганск. Когда я был в Луганске впервые, нас провозили специальным коридором и нас встречали милицейские машины со спецсигналами; теперь же пришлось стоять в очереди, как простому человеку. Мы поселились в её квартире и первые две недели просто занимались сексом, выходя на улицу только чтобы погулять и купить продукты. Потом мои запасы «сиалиса» стали подходить к концу, да, кажется, мы и наелись друг другом до отвала. Кроме того, я приехал в Луганск не для того, чтобы трахать девушку, хоть и любимую. И я нашёл учреждение, в котором принимали добровольцев в луганскую «милицию».

Я мог бы воспользоваться связями, отправиться в Донецк. Вряд ли это гарантировало мне какое-то привилегированное положение, но так было бы проще и обстоятельно меньше пришлось бы объяснять, кто я и что мне здесь нужно. И боёв под Донецком больше, а стало быть, жить веселее. Но Донецк – это далеко от Луганска и от Лили. А мне ещё хотелось побыть с ней.

Я продолжал жить с Лилей, когда не был на позициях. Служил в подразделении луганской армии, называемой «милицией». Мы дежурили на линии соприкосновения. Иногда обменивались с украинцами партиями боеприпасов. В смысле мы стреляли по ним, они по нам. В моём подразделении случилось два «трёхсотых», то есть раненых, и один «двухсотый», то есть убитый. Примерно такие же потери несла и противоположная сторона. В целом было скучно. К тому же денег платили мало. Оружие выдали самое простое, а продвинутую амуницию полагалось покупать за свой счёт. Так я провёл в Луганске три месяца. «Сиалис» совсем закончился, и денежные запасы тоже стали истощаться. Просить жену прислать мне содержание я не решался. С женой мы созванивались. Она искренне беспокоилась о моём здоровье и ещё спрашивала: ну как там твой член? Уже стоит? Нет, не стоит, почти не обманывал я.

А потом в Луганске появились вербовщики. Я узнал о них от одного парня, тоже добровольца. Он решил отправиться в Сирию. И я понял, что моё время пришло. Я попросил свести меня с вербовщиками и заявил, что хочу подписать контракт. Боялся, что не возьмут: из-за возраста и плохого здоровья. Оказалось, зря. Брали всех. И я был не самым старым. Вербовщик спросил: боевой опыт есть? Кроме Луганска. Я сказал: официально нет. Вербовщик посмотрел на меня внимательно и переспросил: а по факту? Я сказал: Первая чеченская. Отряд оппозиции, штурм Грозного. Вербовщик понимающе кивнул головой и сказал: вообще-то чеченцев у нас стараются не брать. Но попробуйте.

В тот вечер Лиля сразу почувствовала неладное. Она начала целовать меня уже в прихожей. Я сказал, что уезжаю в командировку. Возможно, надолго. Она заплакала:

– Ты меня бросаешь одну?

– Ты дома. На родине. Здесь у тебя много друзей.

– Но мне нужен ты! Только ты один!

Мы любили друг друга всю ночь, отчаянно, остервенело. Под утро она не хотела меня отпускать. Буквально она держала мой член и пыталась с ним что-то сделать, хотя это было уже невозможно. Она сказала:

– Мне кажется, я вижу тебя в последний раз.

А мне кажется, что она обращалась не ко мне, а к нему. К моему члену. И была права, конечно. И я думал: это ничего. В мире есть миллионы других членов. И между ними, честно говоря, нет никакой разницы. Я был всё ещё обижен на неё. За то, что до меня она держала в руках, в себе, других мужчин и, наверное, так же ласкала, и целовала, и не хотела отпускать. Мне хотелось её наказать. И наказать себя за то, что не смог её простить и никогда не смогу простить ни одну любимую девушку.

Из милиции меня уволили легко и просто, так же, как приняли. Я сдал оружие, удостоверение и получил расчёт. Небольшие деньги, заработанные в Луганске, я оставил Лиле. И отправился вместе с несколькими другими новобранцами обратно в Россию. На этот раз нас снова везли по специальному «коридору», где не проверяли документы и никто нигде не ставил никаких отметок. Формально я так и остался в Луганске. Навсегда.

У мужчины, любовь которого оскорблена неверностью женщин, есть два способа заглушить боль. Это война и веданта. Иногда веданта после войны, как у Сэлинджера. Иногда война после веданты. Иногда война и веданта вместе, одновременно. Потому что на самом деле это только кажется, что война и веданта – два способа заглушить боль, а в действительности это один способ. Санньяса-упанишада, тайное знание об отречении, советует мужчине, который решил оставить мир, уходить в лес, в монастырь или на войну. Это одно и то же. Веды – жреческое знание, но веданта была придумана воинами. Веданта – это реформа ведийской религии царями и солдатами; они и стали первыми учителями и учениками веданты. Бхагавад-гиту, сливки упанишад, канон веданты, рассказал воин Кришна воину Арджуне на поле битвы перед решающим сражением. Об этом надо всегда помнить, открывая любую упанишаду, или Гиту, или Веданта-сутру. Жрецы потом опять захватили власть над дискурсом и переиначили веданту на свой лад, затуманив её мутными имперсональными толкованиями. Но суть веданты проста: взять оружие и встретить свою смерть в полном сознании.

Безмозглые идиоты, составляющие Википедию, пишут, что Сэлинджер увлекался дзен-буддизмом. Я не знаю, откуда они это взяли. Может быть, есть такие биографические сведения, но я их не встречал. А может, и нет. Может, для этих идиотов всё, что с Востока – то буддизм. Может, они прочитали об этом у себя «ВКонтакте». О Сэлинджере точно известно, что он присоединился к миссии Рамакришны, которая проповедовала веданту. Хотя, конечно, это была сильно модернизированная веданта. Но никаким буддизмом даже в ней и не пахло. Буддизм – это еретическая ветвь индуизма, которая была вытеснена из Индии ещё при Шанкаре, учителе веданты. Они не видят никакой разницы, потому что они тупые. Они и в моих книгах видят буддизм, хотя его там нет. Сэлинджер прямо говорит о веданте, говорит сам, в своих текстах. Почитайте «Симор: введение». Почитайте что угодно. Мой любимый профессор, лучший знаток американской литературы, читал цикл лекций о Сэлинджере, который слушала моя жена, и написал целую книжку о Сэлинджере. И он ни словом не обмолвился о веданте Сэлинджера. Это странно. Не только Сэлинджер, но и вся американская литература, начиная с Эмерсона и Торо, пропитана ведантой. Как можно быть специалистом по американской литературе и не видеть в ней веданты? Как можно не замечать прямых цитат, иногда даже вынесенных в эпиграф, как у Джона Стейнбека? Если бы я был не тупым селянином, а потомственным филологом, я бы написал монографию про влияние веданты на американскую литературу. Но у меня не хватит ни образования, ни мозгов. Все мои потуги сочинять интеллектуальную прозу всегда наталкивались на недоумение литературного сообщества: ты же чеченец! Куда ты лезешь? Интеллектуальная проза – это не для тебя, это для потомственных интеллектуалов. А ты пиши лучше о том, что понимаешь: о войне и можешь ещё о любви, орнаментально, по-дикарски, чтобы на основе твоих текстов настоящие интеллектуалы могли изучать нравы отсталого племени воинственных и целомудренных горцев. Поэтому я так и пишу. Так и живу. Всегда проще делать то, чего от тебя ожидают. Все ждали от меня, что рано или поздно я пойду на войну. И я пошёл на войну. Моё ремесло – убивать, а не рефлексировать. И в этом суть настоящей веданты. Остановить ум и исполнить то, что тебе предназначено. И если я прав, то ничто мне не помешает и никто не сможет меня остановить.