Страница 67 из 75
Марк
Когда одевался утром, из кармана выпали фотографии. В самом сердце кольнуло ревностью. Но я тут же отогнал от себя эти мысли. Мой батя любит маму. Я не верю, что моя малышка смогла бы крутить с моим отцом за спиной. Она не такая. Тем более, я знаю деда. Знаю, что он лжёт, чтобы добиться поставленной цели.
Но все доводы разума мигом испарились, когда я услышал стоны, а затем голос своего мышонка.
— Ну, давай же! — а затем блаженное: — О да!
Красная пелена встала перед глазами. Я плечом уперся в стену, понимая, что ноги не держат. Я будто оглох, онемел и потерял способность двигаться. От рености.
А через пару минут Аня вышла из кабинета, с улыбкой на лице. Рыжие волосы всколочены, будто в них зарывались пальцами, нежные губы припухли, и воображение тут же подбросило картинки, как батя их целовал. Но больше всего меня добили красные колени. Я озверел. Захотел вцепиться зубами в глотку своему бате, который трахал мою девочку со спины.
— Я до последнего верил, что дед мне врёт, — срываются с языка мои мысли.
Разворачивается резко. И я вижу капельки пота на её шее и груди.
Грязные слова льются изо рта.
Неконтролируемо.
Чтобы причинить ей боль. Такую же, как причинила мне она, переспав в моим батей.
Но я вижу слёзы в её глазах и полное непонимание на лице. На миг мелькает мысль, что я ошибся. Что вновь не верно всё истолковал.
Аня сбегает, как трусливая мышь в нору. Уходит от разговора, будто чувствует за собой вину.
А потом злость сменяется оглушающей виной. Из меня просто будто вытащили все силы. Все чувство, оставив только желание упасть к её ногам и молить о прощении. Я назвал свою девочку шлюхой. Свою нежную светлую девочку, которая вздрагивает от каждого прикосновения и краснеет до кончиков ушей.
Следом наступает сладкое безумие. Я боюсь опозориться, кончить в штаны раньше, чем окажусь в своей девочке. Но я не хочу торопиться. Мне нравится слушать её стоны, любоваться хрупким телом, ласкать, сминать влажную кожу. Возносить её на вершину удовольствия.
— Бать, — поворачиваю голову к отцу, который затягивает сигаретой, щуря от дыма глаза, — помогла запись тебе? Помирился с мамой?
— Да, — улыбается счастливо. Сыто. — Никогда не нравилась мне эта Вера. Всегда пыталась мне в штаны залезть, особенно, когда узнала, что у меня богатый отец. Я даже внимания на неё не обращал, — усмехается уголком губ. — Кроме Бельчонка своего никого не видел. Смеялся, когда она ревновала. Когда замечала взгляды, направленные на меня. Зато самому не до шуток, когда возле неё кто-то вьется. Бельчонок просит не винить Веру. Мол, ради ребёнка можно пойти на всё. Но ты понимаешь, Марк, она могла попросить денег у нас. Полмиллиона. Мы бы дали даром. Лишь бы ребёнок жив был. Тут дело в другом. В зависти. В чёрной зависти, с самого университета. Ей принесло удовольствие видеть, как Оля страдает. Вера знала, что кроме меня и тебя, у Бельчонка никого нет. Но даже в пьяном, в невменяемом состоянии, я не смог изменить Бельчонку. Не встал элементарно, — батя хмыкает и замолкает, снова затягивая.
— Бать, — я взял у него сигарету и опустился рядом, — почему вы мне не сказали, что мама была беременна?
Отец дёргается и давится дымом. Глаза наполняются болью. Дикой болью.
— Откуда ты знаешь? — надломленный голос.
— Случайно увидел мамину медицинскую карточку у тебя в машине. Почему аборт, бать?
— Потому что при лечении от онкологии нет практически шансов, что ребенок родится здоровым и без патологий. Врач сказал, что у Оли слишком слабое сердце после лекарств. Она могла не выжить при родах, — закуривает новую сигарету. Вижу, как дрожат его руки. Вижу, как ему тяжело рассказывать. — Она заупрямилась. Сказала, что бросит лечение, но родит ребёнка. Мы ждали её беременности шестнадцать лет. Шестнадцать чёртовых лет мы хотели второго ребёнка, пока Оля не заболела. Не до этого было, как понимаешь. А тут, будто в насмешку. Беременность. Как обухом по голове. Минутное счастье, которое сменяется пониманием того, что при лечении это опасно. Я заставил её пойти на аборт. Я заставил избавиться от нашего ребёнка, — батя сжимает переносицу. — Потому что не мог её потерять, Марк. Не мог.
— Я бы поступил так же, — подаю голос. — Бать, не факт, что ребёнок родился бы здоровым. Если бы вообще родился. Не вини себя.
— А потом началась херня в отношениях. Оля ничего не говорила, но я видел, что она винит меня. Видел, что она почти ненавидит меня. И я сорвался. Набухался в хлам, когда ко мне подсела Вера в баре. Я ей всё рассказал в пьяном угаре. А на утро проснулся в её кровати. Голый. Сомнений не было, что произошло ночью. Я не стал ничего скрывать от Бельчонка. Зачем? Ждать, что в любой момент она об этом узнает? Бояться? Лгать? Я никогда ей не врал. Ни разу. Рассказал с порога всё. Не раздумывая долго. Она собрала вещи и съехала. В тот же день.
— Но всё обошлось, — улыбаюсь я, выкидывая окурок.
— Обошлось. Не без твоей помощи. Хоть есть плюс в том, что ты вляпался в это дерьмо.
— Плюс будет в том, если мы засадим Тектова за решётку за всё то, что он сделал с молодыми девчонками. С Миленой. Такие люди должны сидеть всю жизнь. Гнить за решёткой.
— Такие люди имеют связи и найдут любой способ, чтобы выкрутиться. Здесь нужна огласка, чтобы прокуратура не замяла дело. Бабла получить хотят все. Не каждый готов работать честно.
— А деда тебе не жалко? Он ведь твой отец.
— Нет, — бескомпромиссный ответ. — Моё детство было настоящим адом. Лучше гнить в детском доме, чем жить с таким ублюдком, как он. Ты много о нём не знаешь.
— Так может, стоит рассказать, чтобы корни жалости завяли? Потому что меня гложут сомнения.
— Когда тебе было четыре, он тебя забрал с детской площадки. Прямо из-под носа у Оли. Сказал, что хочет видеться с внуком. Мне хватило сорока двух минут, чтобы найти его на одном из складов. Я не знаю, чего он добивался. Только на твоих глазах они убили человека. Я опоздал на семь минут.