Страница 12 из 21
Пелагея Ивановна потянула Арона за рукав, он покорно встал и пошёл в крохотную комнатёнку.
На десяти квадратных метрах помещалось всё добро Пелагеи Ивановны: кровать с высокой периной и тремя подушками, тумбочка около неё. Маленький стол у единственного окошка. Пара стульев, небольшой шкаф и сундук, накрытый белой, тонко вязаной накидкой. Небольшая горка с посудой.
– Да ты скидавай всё с себя, умывальник в сенях.
Арон скинул вещмешок, а за ним и скатку. Подвинул всё к сундуку и пошёл к умывальнику. Намылил серо-коричневым обмылком руки и поднял клапан. Неровная струйка воды потекла ему на руки. Закончив умываться, он вытерся рушником, поданным Пелагеей Ивановной. Его била нервная дрожь, и ничего поделать с этим Арон не мог. Пелагея Ивановна поставила на стол тарелку с пирожками.
– Ешь, Арончик, пирожочки только напекла. С картошечкой. Ой, да ты дрожишь весь. Сейчас, сейчас, – засуетилась она, открывая дверцу горки и извлекая оттуда початую бутылку. – Давай помянем родителей твоих. Хорошие люди были. Ой, как жалко…
Арон плеснул себе водки в граненый стакан. Подумал и долил ещё. Плеснул и Пелагее Ивановне. Быстро резким движением опрокинул он водку. Дёрнулся от обжигающего потока, хлынувшего в гортань, замер на несколько мгновений, глядя, как Пелагея Ивановна, перекрестившись, опрокинула содержимое своего стакана. Арон плеснул себе ещё и так же резко, залпом отправил в себя порцию огня, опалившего его до самых внутренностей. Арону хотелось сгореть в этом огне. Он потянулся было ещё к бутылке, но его руку накрыла рука Пелагеи Ивановны. Арон поднял на неё глаза. Мягкая тёплая женская рука вызвала в нём приступ жалости к родителям, и он разрыдался. Пелагея Ивановна притянула его к себе и прижала к груди. Через минуту, когда Арон уже мог членораздельно говорить, она ласково сказала:
– Ты поешь, Арончик. Я тебе сейчас и огурчиков солёных достану. А потом мы с тобой и поговорим.
Арон жевал пирожки вприкуску с солёными огурцами и слушал Пелагею Ивановну. Город переходил из рук в руки. Пришли белые. Поначалу всё было тихо, но как-то раз казаки повздорили с еврейской парой. То ли грубо им ответили, то ли вообще никакого ответа и не требовалось, в общем, пьяные казаки пару эту зарубили шашками. И началось. Местное население подхватило их почин, и два дня в городе лилась еврейская кровь. Под шумок выносили из еврейских квартир всё, что могли унести. В конце концов оставшихся евреев заперли в школе возле штаба, и командир воинского соединения Белой армии полковник Селиванов со взводом солдат встал между погромщиками и школой. И когда оголтелая от безнаказанности толпа, жаждущая еврейской крови, неслась к нему, сжимая в руках топоры и колья, он как военный человек отдал чёткую команду:
– Взво-о-о-од! Товсь! Поверх голов пли!
Выстрелы охладили пыл нападавших погромщиков. Они замерли и попятились назад. Остановившись, посовещались, и от толпы отделились три делегата, показательно положившие на землю колья и топоры.
– Не стреляйте, мы хотим поговорить со старшим.
Несмело приблизившись, один из них начал было:
– Нехорошо, господин полковник, против народа-то идти. Какое вам дело до этих жидов? Всё одно, вы уйдёте, мы их придушим. Общее ведь дело делаем. Должны же христопродавцы за свои дела ответить.
– Я русский офицер. И я присягу давал воевать за Россию, а не заниматься погромами! И если кто-нибудь сделает шаг вперёд, я прикажу открыть огонь!
– Да что с ним говорить, кончать его вместе с жидами, – ринулся было к полковнику один из делегатов, но тут же упёрся в пару штыков.
– Взво-о-од! Товсь! По погро-о-мщика-а-ам, – зычно растягивая слова, скомандовал полковник.
Толпа дрогнула и ринулась врассыпную. На этом погромы прекратились. И даже когда под ударами красных белым пришлось покинуть город, погромов больше не было. Евреи несмело возвращались по своим разграбленным домам. Погибших от рук погромщиков свезли на еврейское кладбише. У кого были родственники, тех похоронили за их счёт в отдельных могилах, остальных же из-за большого числа погибших пришлось наспех хоронить в общей. Как ни крути, а евреям была одна дорога – к красным. Там и во главе Красной армии еврей, товарищ Троцкий. И ещё много евреев рядом с Лениным делали революцию. И хоть ЧК тоже натворила дел, расстреливая и изымая ценности в фонд революции, но всё-таки никого не расстреливали только за то, что он был евреем. И даже наоборот, попытки погромов всячески пресекались. Хоть и ходили упорные слухи, что в других областях евреям и от красноармейцев доставалось не меньше, чем от белых, так то были те же в недавнем прошлом белые солдаты, только-только перешедшие на сторону красных и ещё не успевшие пропитаться пролетарским духом интернационализма. А раз так, то и следовало им простить старые привычки. Пусть бы на первое время. А то кто же будет воевать против белых?
Арон и Пелагея Ивановна ещё долго говорили, вспоминали жизнь до революции, соседей и родителей Арона. Наконец, поздним вечером Пелагея Ивановна постелила Арону на сундуке. Арон лежал на жёсткой фанере и не мог заснуть. Ноги не помещались и свисали с сундука. Приходилось поворачиваться на бок. Но как только Арон поворачивался, тут же тошнотворная волна подкатывала к горлу, и он вскакивал, захлёбываясь в кашле. Пелагея Ивановна подала ему полотенце, чтобы он мог утираться.
– И что ж с тобой, касатик, такое? Ведь выпили всего ничего.
– Газом немецким я надышался в окопах. Вот лёгкие мне и попортило. Да вы не бойтесь, я не заразный. Только вот кашляю и плююсь с тех пор. И уйду я утром. И сейчас бы ушёл, да не знаю куда.
– Ладно, утро вечера мудренее. Поспи, коли сможешь.
Пелагея Ивановна вскоре заснула, разморённая водкой. Во сне она ворочалась, почмокивала губами, временами слегка храпела. Кровать скрипела под ней. Арон так и не смог поспать. Утром он поднялся рано, Пелагея Ивановна ещё спала. Он взял вёдра и пошёл на колонку. Две женщины набирали воду, и он встал в очередь.
– А вы чьих будете? – поинтересовалась одна лет сорока.
– Я вырос на этой улице. Вернулся вот с войны. А дом наш занят, и родителей убили.
– Сочувствую. Я наверняка не знала ваших родителей, мы здесь недавно. Удачи вам.
– Спасибо.
Арон наполнил вёдра водой и неспешно пошёл к дому. Он проходил мимо крыльца, когда приоткрылась дверь его квартиры, и он увидел вчерашнего мужчину. Заметив Арона, он моментально захлопнул дверь изнутри. Плюнув в его сторону, Арон прошёл в прихожую, откуда был вход в комнату Пелагеи Ивановны. Хозяйка ещё спала, и ему пришлось терпеливо дожидаться, когда она проснётся. Пелагея Ивановна, проснувшись, стала хлопотать и греметь сковородкой и вскоре подала к столу яичницу со скворчащим салом.
– Ой, какая я дура. Ведь вы же сала не едите…
– Да не волнуйтесь, Пелагея Ивановна, солдат ест всё, что попадает к нему в тарелку.
Почти молча они позавтракали, и Арон, попросил об одной услуге – постучать в дверь его бывшей квартиры и попросить, если что осталось, взять на память о родителях. Пелагея Ивановна выполнила его просьбу. Новый хозяин квартиры исчез на какое-то время внутри, но потом вернулся и вынес маленького деревянного слоника, который когда-то стоял в доме родителей на комоде. Арон бережно взял слоника в руки. Сколько раз в детстве он играл с ним и ещё тройкой таких же. Слоники были разного размера. Те, что постарше – мама с папой, поменьше – дети. Вот и у него когда-то были мама с папой, а они с сестрой были детьми. А сейчас он один. Поблагодарив Пелагею Ивановну, он достал из вещмешка платок, что привёз для матери.
Пелагея Ивановна не хотела принимать подарок, но Арон убедил её, что ему некому его отдать, а ей память будет о его родителях. И она взяла платок, прижала его к груди и опять прослезилась. А когда Арон зашагал прочь, тихонько перекрестила его во след.
Арон решил посетить место родительского захоронения и прочитать поминальную молитву кадиш. Пелагея Ивановна не знала, где похоронили погибших. Следовало найти кого-то, кто мог знать, и Арон отправился к зданию синагоги. Минут через двадцать он подошёл к зданию, где когда-то собирались евреи, чтобы читать свои молитвы. Некогда белое, тщательно побеленное здание с аккуратно покрашенной дверью потеряло свой гордый праздничный вид и присоединилось к семье безликих и ободранных. Евреи почитали своего неведомого Бога, даже когда он не присматривал за ними и отдавал их на растерзание другим народам. Хотя обещал он, что станут они избранным народом. Только толком так и не объяснил, что избранным не значит любимым. Избрал он их для каких-то своих непонятных целей. Нести свет его учения в массы. Не так уж многочисленен народ его, чтобы быть услышанным во всех концах земли. Не донесут они весточку. А кто, если и отправится, то может раньше, чем донесёт учение Божье, сложить голову. Дремучи люди по природе своей и не хотят внимать заветам Божьим. Напридумывали себе других богов и живут в невежестве. По душе им другие учения. Вот воодушевились они ленинским, и погрузилась огромная страна в гражданскую войну. Комиссары и чекисты несли знания в массы на штыках революции. Им не нужен был талмуд с мудрёными буквами. Ленин всё объяснил просто и ясно. Отнять у богатых и отдать бедным. Всё чётко и доступно. И комиссары, и чекисты всех мастей, русские и украинцы, латыши и евреи, татары и башкиры, азербайджанцы и армяне – все дружно несли новое учение в массы. Их было много, и они были злы, вооружены и беспощадны. И их услышали. И учение их приняли. Потому как доходчиво объяснили, что либо принимаем новое учение, либо расплющит тебя революционным молотом, либо рассечёт революционным серпом, если откажешься принять новую революционную религию. И дома своих революционных богов ещё как-то содержали в относительном порядке. А уж чужих им было и не просодержать.