Страница 2 из 8
Я внимательно проверил, нет ли где запрещающих знаков для полета дроном или предупреждений о близости закрытых объектов. Нанятый водитель, который на тот момент вел себя вполне адекватно, уверил меня, что все в порядке, это туристическое место, здесь можно снимать. До населенного пункта тоже было довольно далеко, да я и не планировал захватывать его дроном. Интерес представляли только развалины и природные пейзажи. Здесь было сразу несколько удачных ракурсов – руины, река, горы, мечеть.
Наметил план полета. Включил дрон. В меню не высветилось никаких красных зон, все зеленое, все чисто – gofly. Взлетел, сделал несколько широких пролетов, в основном над руинами, захватив немного пейзажей. «Красивые кадры, разрази меня гром», – подумал я, глядя на композицию кадра в смартфоне.
И в этот момент раздался вой сирен.
Я сразу понял, что это за мной, – никого, кроме меня, в целой округе не было. Словно кадр из дешевого боевика, вздымая пыль, ко мне подъехал полицейский пикап, из которого «десантировались» офицер и двое солдат с автоматами. Лица у всех троих были такие хмурые, будто я укокошил их армейского пса.
– Это вы снимаете? – отрывисто рявкнул офицер.
– Да, я. Вот, пожалуйста, разрешение на съемку, – я говорил без опасений, потому что знал, что ничего не нарушил. Но мой водитель, который перевел ответ на фарси, при виде вооруженных военных начал заметно паниковать. В тот момент я впервые будто кожей почувствовал – этот человек мне не помощник.
– Почему вы снимаете полицейский участок? – продолжил офицер.
– Я не снимаю полицейский участок. Я вообще не знаю, где он находится. Я снимаю руины и пейзажи. Вот – посмотрите кадры, – я пытался максимально спокойно и уверенно отвечать.
Началась возня. Офицер куда-то звонил, что-то уточнял у моего водителя, снова звонил, смотрел кадры с дрона. Я тем временем укрылся от палящего солнца в машине водителя. После часа напряженных диалогов решил связаться с посольством Украины. Было воскресенье, но в Иране этот день не выходной, и в посольстве подняли трубку. Лично консул, выслушав ситуацию, дал уверенный ответ: «Если есть разрешение – все законно. Все должно быть хорошо». Но потом добавил: «Разве только они захотят поиграть в политику. Держите нас в курсе».
И буквально сразу после окончания разговора я увидел лицо своего водителя с выпученными и полными ужаса глазами.
– Это все, это конец! – обреченно заскулил он. – Офицер приказывает ехать в участок.
Тогда я даже ухмыльнулся, потому что еще не понимал причин его паники. Всю дорогу водитель дергался, ерзал, заламывал руки и причитал.
– О Аллах, что же теперь с нами будет, – он твердил эту мантру как заведенный.
– Послушай, – я старался говорить спокойно и воззвать к его здравому смыслу, – у меня есть разрешение на съемку дроном в Иране, я его официально оформил. Тем более что ничего запрещенного в кадрах нет – ты же видел. Запрещающих знаков не было. И ты же сам говорил мне, что здесь можно снимать.
– Я? Когда? Нет! Я такого не говорил, excuse me, не-е-ет!
Осознание того, что он потопит меня при первой же возможности, пришло молниеносно. Оставшись совершенно один, без союзников, даже без надежного переводчика, рассчитывать я мог только на себя.
В полицейском участке у меня сразу отобрали паспорт, но еще разрешали звонить в посольство. Консул долго бодался на фарси с копами и таки помог вернуть паспорт. Но все это оказалось лишь прелюдией, всего-навсего кругами вокруг жертвы, которые делает акула, перед тем как провести решающую атаку.
За почти семь часов, проведенных в полицейском участке, меня не слушали, не видели, не понимали и не хотели понимать. Я был пустым местом для цепных псов чиновничьей машины. Они постоянно кому-то звонили, лаяли на фарси, сновали туда-сюда, перекладывали какие-то бумаги. Чувство, когда от тебя ничего не зависит, вызывало скорее раздражение, чем страх.
– Вы же посмотрели дрон, там ничего нет, – в очередной раз обратился я к офицеру через водителя.
– Вы могли там все стереть, – отрезал тот. И добавил: – Мы передаем ваше дело в суд.
На этих словах водитель затрясся так, что стал похож на эпилептика в самый разгар приступа.
– Мы должны явиться завтра в 7:30 утра в суд города Ардакан, – перевел он гробовым голосом, будто уже стоял одной ногой в могиле.
Его страх начал передаваться мне, и все больших усилий стоило держать себя в руках. До последнего не хотелось верить, что все настолько серьезно. Возвращенный паспорт немного грел душу, и мыслями я уже практически выезжал дальше по маршруту кругосветки.
Боже, скорее бы все это закончилось!
На следующее утро в 7:15 по местному времени, уставший и вымотанный после бессонной ночи, встревоженный и полный сомнений, я приехал к зданию суда. Водитель, бледный, словно полотно, припарковался прямо напротив входа в обычное правительственное учреждение, каких много у нас на родине. Небольшая аллея с высаженными деревцами, вокруг – железный кованый забор. Похоже, мы были первые посетители в тот день.
Пока не приехал судья, у нас было время перекусить. Минуты тянулись, как сутки. Я много и судорожно думал, предчувствие беды ворочалось, перекатывалось в районе грудной клетки. Но если произнести опасения вслух, казалось, страх станет материальным. Достаточно было того, что водитель паниковал за нас двоих, я же предпочитал молчать.
На телефоне высветилось очередное сообщение. Снова какой-то рекламный спам. Раньше это меня раздражало, но в тот момент смартфон был словно тонкой ниточкой связи с моим миром. Тем привычным миром, которому не плевать на мою жизнь и который сейчас так далеко, словно в другой реальности.
«Хорошо, что не пожалел пятьдесят долларов на иранскую симку и зарядил ночью телефон на 100 %», – подумалось мне, и в этот момент нас окликнули охранники у суда.
На проходной был обыск. Охранники увидели телефон в поясной сумке и велели оставить его за пределами здания. Интуиция и логика работали в тот момент на полный максимум, на износ. Я открыл багажник авто и положил телефон в наружный карман рюкзака так, чтобы как можно быстрее достать его в случае нужды. Сжатый, как пружина, снова прошел досмотр и вошел в здание суда.
Бездушность – то самое слово, которое максимально точно передает увиденное в тех застенках. Чиновники и мелкие клерки проходили мимо в белых рубашках, оттеняющих их серые лица. Но в отличие от сотрудников полицейского участка, они меня замечали. Меня видели и открыто, насмешливо глазели. В их колких быстрых взглядах было презрение и ликующее злорадство. Я перестал быть пустым местом и стал «тем дурачком белым, в шляпе который». Они что-то говорили, спрашивали у моего водителя, у конвоира, посмеивались. Скалились, как шакалы, почуявшие кровь. Будто знали, что свободные люди выходят отсюда только в цепях.
Откуда-то из внутренней двери завели людей в серо-синих полосатых робах. Людей… Даже это слово казалось неуместным в том здании. Это были не люди, а тени – сломленные, поникшие, смирившиеся, с темными кругами под глазами и отрешенным взглядом. Они шли унылым строем, в наручниках, ноги закованы в кандалы. Длина цепи очень короткая, настолько, что даже подниматься по ступенькам им было тяжело: металлические звенья натягивались до предела и позвякивали, им вторили злобные смешки конвоиров, которые перемежались с ударами дубинок каждый раз, когда кто-то из них оступался или спотыкался.
Глядя на это, я не верил своим глазам. Непонимание. Шок. Бессилие. Трудно было представить, что на пороге 2020 года существует такое ужасное место! Если есть ад, то он должен быть похож на Ардаканский суд, где человеческая душа, достоинство, вся сущность безжалостно перемалываются и вбиваются в грязь деревянными дубинками конвоиров.
Я попросил воды, но приставленный конвоир ответил ухмылкой. «Живым трупам вода ни к чему», – читалось в его презрительном взгляде. На вопросы тоже никто не отвечал. Так прошло не менее часа. И вот, наконец, конвоир приказал пройти в комнату заседаний, где вальяжно восседал тучный боров-судья.