Страница 24 из 31
– Тьфу! Типун вам на язык, – отвечаю, и она все же скривилась, зажмурилась накрепко, и слезы побежали… Я лапами пару раз дернул, кулаки сжал, потом гляжу – обнял уже ее я одной рукой, второй платье натягиваю. Серое… Красное мне больше нравилось. Табаком от него пахло, от платья – сладковатым, японским, с папирос "Атаман", на коробке которых залихватски топорщил усы лысоватый и быковатый читинский самопровозглашенный каторжник, его Колчак, слыхал я, называл исключительно по инициалам: Ге Эм, интересно какие слова он шифровал… Страшно подумать! – Куревом случайно вы не балуетесь, Анна Васильевна?.. – осведомляюсь как бы между прочим.
А она особа чутливая: съежилась, повздыхала… Повинилась:
– В дороге курила… недолго. Последние дней десять… Вы думаете… Из-за этого?..
– Из-за голода… – скрипнул я зубами, осторожно косу ей погладил, понимая, что зарычу вот сейчас от бессильной ярости, и как сдержаться?.. Табачный дым чувство голода заглушает – тошнотное, тянущее, сосущее, умопомрачительно ознобное, а в ледяном пыточном вагончике еще и замораживающее до самых-самых косточек. А огонек папиросы сулил обманчивое тепло, и от горького ядовитого дыма словно сытнее становилось… Не было в чешском вагоне второго класса ни дровинки, ни куска хлеба. Были лишь папиросы в коробках с портретом разбойного атамана Семенова…
Наверное, регулярно являлись в этот вагон чехи. Топили печи – только чтобы слегка согнать с замерзших до хруста стен обындевелость. Кидали узникам кусок черствой черняшки:
– Вы будете передавать нам полномочия охранять золотой запас, адмирал?.. Натыкались на непреклонное:
– Нет!.. – из кровоточившего пересохшего рта – и уходили… И бросали многозначительно, уходя:
– Рекомендуем думать, адмирал. Хорошо, сильно думать! – или так еще говорили, наверное:
– Вы очень жестокий человек, адмирал! Вы не любите свою женщину! Скрежетливый поворот трехгранного вагонного ключа – и снова ползет по второклассным суконным стенам вкрадчивый иней. К концу пути сукна почти не осталось, Колчак его ободрал и сжег. И купейную дверь исщербил…
Каким-то очень странным ножиком…
Пока на станции Иннокентьевской, за три дня пути до Иркутска, не поднялись в вагон партизаны Василия Ивановича, не порубили топором на дрова все двери, не сварили в мятом котелке жилистый темный комок вяленого лосиного мяса… Они не хотели сначала признать адмирала в истощенном седом старике с беззубым провалившимся ртом, говорили, что хитрый Колчак вероломно прикрылся больным дедом в солдатской шинели, да еще и голодной девчонкой не постеснялся прикрыться – и тогда старик энергично сказал им несколько очень интересных и экспрессивных словечек!
Очень своевременные были слова. Если убрать непечатность – приказ не валандаться с отоплением и обедом, а скорее занимать тормозные площадки на бронированных вагонах…
Заминированных предусмотрительно вагонах – и схемы минирования в одной преждевременно поседевшей голове, в которой (не спрашивайте, откуда знаю, не отвечу…) железные вагонные колеса много дней и ночей хрустко выстукивали: доехать! Дожить! Передать! Доехать-дожить-передать!.. Доехатьдожитьпереда…
Чтобы в России отныне никто никогда не голодал! Чтобы никто не замерзал насмерть…
За один волосок седой с этой головы жизнь отдам не колеблясь.
– Самуил Гедальевич, – пробормотала мне в сгиб локтя притихшая под моей рукою на ее волосах Анна Васильевна – наверное, ваша настоящая фамилия все же Чижик…
– Чижик?.. – переспросил я очень глупо. И понял, на что она намекает: на рассказ Станюковича "Нянька"… Там еще, если помните, и персонаж был – полный тезка Колчака, малолетний капитанский отпрыск Шурка, которого от воспаления легких Федос Чижик выхаживал, как его, мальчонку, по фамилии…
– Лузгин, – подсказала она тихонько. Ааа, да-да-да, как же я забыл…
– Мне пальцы попортить?.. – говорю деловито. У матроса Чижика двух пальцев на правой руке недоставало, если помните. Каким-то донельзя загадочным "Марсом фалом" оторвало.
Тимирева щекотно завозилась, отрицательно ерзая у меня на плече:
– Не получится… Марса-фала нету… Ну, если вы его достанете, миленький Самуил Гедальевич…
Наш человек, смотрите-ка! Молодчина, декабристочка!
– Постараюсь непременно достать! – говорю – Достану – и сразу оторву им себе пальцы!
– Не надо, – серьезно сказала Тимирева.
Ну, как прикажете!..
Еще раз прописал ей полный покой, обещал что Гришину попрошу за нею присматривать, потому как с кровати совершенно вставать нельзя – засмущалась по дворянски, спросила, есть же здесь заключенные женщины, и она бы за деньги… У нее есть немного.
– Анна Васильевна… – схватился я за голову – нет здесь женщин, кроме вас! И Марии Александровны… Остальные – марухи с марьянами, чики и шкицы! (Женщины воров, воровки и проститутки) Отдайте деньги Потылице, он вам молоко с сайками покупать будет. И напрасно вы генеральши стесняетесь, я вас уверяю! Лежите, лежите, побольше кушайте, побольше спите, даст Бог, все обойдется…
Убедил, кажется.
Вот седой Ромео с непраздной Джулией, Шекспиру не снилось, и я Тибальд. А Потылица между влюбленными с записками бегает, он кто – Меркуццио?.. Ой, типунище мне на язычище…
– Александр Васильевич, – говорю, продолжая демонстративно чесать удостоенный чести быть битым бок – знаешь?.. Ведь ты, кажется, очень толковый хирург…
– Я?.. – призадумался Колчак, честно попытавшись вспомнить, когда и где он получал медицинское образование – Я, конечно, умею оказать первую помощь раненому… Но…
Киваю с важным видом:
– Я когда Женю оперировал, ты мне помогал.
Он пригляделся ко мне, понял, ахнул беззвучно, перекрестился…
И говорит:
– Мне бы твой безудержный оптимизм, Самуилинька, взял бы я тебя боцманом. Эсминец ты, ей-Богу…
– Почему, – удивляюсь дурашливо – я эсминец, то есть миноносец?.. Я, – многозначительно укладываю себе на грудь свой второй подбородок… Кажется, третий уже намечается! Вот вы мне скажите, товарищи, как бы мне оторвать от себя один препаршивенький пудик веса и прицепить Колчаку?.. Ему как раз не помешает. – я рассчитываю на что-нибудь покрупнее… Я, – говорю – тебя, заметь, не фельдшером определил, а своим ассистентом! А ты меня, Александр Васильевич, то миноносцем, то вообще… боцманом…
– Эсминец – потому что ты безудержный… Имя самое что ни есть эсминское, – ответил мне Колчак со своим безразмерным учительским терпением, на которое я и рассчитывал – и не быть тебе боцманом, потому что эсминец и миноносец совсем не одно и то же, и не мечтай…
– А ты меня на палубу поставь… – говорю серьезно – увидишь что будет…
И, выудив из саквояжа парочку хищно блеснувших никелем инструментов, показываю ему, а то нашелся, понимаете ли, Фома!
– Это что?.. Отвечай, не раздумывай!
– Зажим Кохера, – ответил Колчак машинально – кровоостанавливающий, зубчатый, изогнутый, номер два… И языкодержатель… Окончатый… Для детей…
– и вытаращил свои сапфировые: – Ой мамочки… – простонал с подозрительно похожей на мою – а что вы еще хотели?.. – интонацией.
Замешательство у него было, впрочем, секундное. Завозился, влез на подушки повыше и – с азартно вспыхнувшими глазами, сейчас облизнется от удовольствия:
– Дай руку! Дай, дай, дай, не защекочу… – посапывая от предвкушения, ласково раскрыл мне ладонь и быстро-быстро отстучал подушечкой большого пальца: – тире-точка-точка-тире-тире! Тире-точка-точка-тире-тире! Ну?.. Переведешь?..
– Дым, дым! Боевая тревога, – пожимаю плечами – ее может предварить общий вызов… Он такой: тире, точка, тире, точка… Тире. Вот…
Ох, Колчак и смеялся: свалившись со стоном в подушку ничком, самозабвенно под одеялом всем телом извиваясь, не иначе долго практиковался, наблюдая за угрем на сковородке, и норовя целеустремленно продолжить свое безудержное, то есть очень военно-морское веселье где-нибудь, скажем, на рейде, то есть вне пределов кровати, пару раз я его на полдороге к отплытию и ловил, дорогие мои товарищи! Кровно, между прочим, обиженный. Я бы тоже не против… дать полный ход… ну, порадоваться.