Страница 82 из 116
Когда Маттео выплывал из жаркого забытья, он спрашивал:
— Уже пора?
Мазини гладил его по волосам и отвечал:
— Нет, мой дорогой мальчик. Ночь ещё не кончилась.
— Ах, скорей бы, — шептал Маттео и снова проваливался в тёмную комнатушку, где он лежал на деревянном столе, а кто-то ходил вокруг него — то ли с ножом в руках, то ли с молотком, то ли с толстым вздыбленным колом.
Маттео всматривался в смутную тень, иногда различая блестящие глаза или твёрдый чувственный рот, но никогда всё лицо целиком. Это его мучило. Он протягивал руки и о чём-то просил, но так неразборчиво, что и сам не понимал. Он думал, что просит о смерти, но в следующий момент ему казалось, что он постыдно умоляет о любви. О той разновидности плотской любви, которая считается самым мерзким и противоестественным преступлением. От этого ему становилось ещё жарче. Каким-то непостижимым образом любовь и смерть соединились в его сознании, и эта горячая смесь бежала по венам и пульсировала в тайных местах.
Вода и уксус приносили облегчение. Маттео ненадолго приходил в себя и удивлённо, словно видел впервые, оглядывал липкие от плесени стены тюрьмы. Потом замечал сгорбленного маэстро, чей лоб прорезали глубокие морщины, и его накрывало раскаяние:
— Простите, учитель! Вы вложили в меня столько труда, а я вас подвёл. За мои грехи черти изжарят меня на небесах.
— Не волнуйся о небесах. Ты найдёшь там много заступников: от святого Августина до Франциска Ассизского и Игнатия Лойолы. Молчу уже про каждого второго папу Римского, — мрачно ответил Мазини. — Не терзай себя, дитя, любой падре со спокойной душой отпустил бы твой грех.
— Я больше не верю в таинство покаяния. Какой смысл в религии, если в решающий момент ты остаёшься один на один с дьявольским наваждением? Я устал бояться и бороться. Я больше не хочу жить. Если господь создал меня жалким, глупым и неправильным, пусть сам со мной и разбирается.
— Он создал тебя чудесным! Наградил талантом и добротой! Ах, Маттео, это моя вина! Я так был занят музыкой и женщиной, что слишком поздно заметил твои муки. Бедный мой мальчик! Только бы его милости удалось то, что он задумал!
Мазини сжимал в кармане записку, в которой было написано: «Не дайте им его казнить, я добуду Карлсону складочное право, я обещаю! Готовьтесь переехать в мой дом». Маттео вскричал:
— Вы разговаривали с этим человеком?! Маэстро, ведь это он меня погубил!
— Ты ошибаешься, Маттео! Я тоже ошибался. Я стоял на пути твоего счастья, думая, что защищаю от невзгод. Простишь ли ты меня когда-нибудь?
— Я не понимаю вас.
— Он любит тебя, Маттео! В городе чума, но барон не спрятался в своём безопасном замке, а бегает по всему Калину, пытаясь тебя спасти. Он не предавал тебя.
— Эрик не любит меня, он сам мне сказал!
— Ах, догадаться о приходе любви способно только очень мудрое сердце! Но когда оно такое неопытное, как твоё, или такое упрямое и безрассудное, как сердце барона Линдхольма, — жди беды! Он понял, что любит тебя, только тогда, когда потерял.
По щекам маэстро скатились две слезы. Глаза Маттео тоже заблестели:
— Господи, почему теперь, когда я смирился и подготовился к смерти, ты посылаешь мне призрачную надежду? Как мне успокоить душу? Эрик меня любит, а на рассвете я должен умереть! Что может быть несправедливее?
***
Барон принял ванну, побрился и встал перед зеркалом. Он разглядывал себя как чужого человека, пытаясь увидеть глазами Стромберга. Ему хотелось знать, что притягивало графа. Несомненная физическая привлекательность не объясняла болезненную тягу: при желании граф мог найти множество красивых юношей. Дерзкий характер? Взрывной темперамент? Или… разительное фамильное сходство с покойным бароном Линдхольмом?
Эрик босиком прошлёпал до стены и взглянул на картину, где знаменитый голландский живописец запечатлел его отца юным и очаровательным. Те же веснушки, та же скандинавская рыжеватость и до странности яркие порочные губы. Короткий сине-жёлтый мундир не скрывал соблазнительный изгиб бёдер.
— Отец, твой командир, твой соратник, твой лучший друг сегодня прикоснётся к твоему единственному сыну. Если ты знал эту часть его натуры, почему ты меня не предупредил? — спросил Эрик у портрета.
Отец молча улыбался. Какие тайны скрывались за его непроницаемой улыбкой?
Эрик поднял руки, чтобы Юхан надел на него белоснежную шёлковую рубаху.
Солнце село, исчеркав небо фиолетовыми полосами, а птичьи песни умолкли, когда барон появился на пороге губернаторского дворца. Его провели в зал, устланный толстыми шерстяными коврами и обставленный изящной французской мебелью. В этом зале Стромберг ударил Эрика, когда тот швырнул в него кальсоны Маттео. Эрику казалось, это было не с ним. Кто-то другой бахвалился победой, которую должен был скрывать, как самую сокровенную тайну. Скольких несчастий они могли бы избежать!
Эрик нетерпеливо расхаживал по комнате. Его опыт в fellatio ограничивался принятием удовольствия, однако он не сомневался, что роль дарующего ласки у него тоже получится. Он настроился сделать всё быстро и хладнокровно, а потом вычеркнуть это событие из памяти, как пустяковое недоразумение. Помилование Маттео стоило десятка неприятных минут.
Граф всё не появлялся. Два солдата преграждали путь во внутренние покои дворца, в то время как выход на улицу никто не охранял. Но Эрик убегать не собирался. Он попросил напомнить графу о своём присутствии, и вскоре пришёл чопорный камердинер и сообщил, что граф лёг спать.
— Он лёг спать, когда я жду его?! Он знает, что я здесь?
— Разумеется, ваша милость.
— Он ничего не просил мне передать?
— Нет.
— Что же делать? Он нужен мне срочно!
— Ждите, ваша милость.
Барон растерялся. Он думал, что Стромберг с нетерпением его ждёт. Мысль о том, что граф спокойно лёг спать, уязвляла гордость. Он мерил шагами просторную комнату, переходя от одного окна к другому. Отсюда не видны были стоявшие на рейде русские линкоры, зато как на ладони лежал Нижний Калин.