Страница 22 из 116
Однако утром рыбка сама сделала первый шаг. Маттео поймал взгляд Эрика, кивнул в сторону чёрного выхода и быстро склонил голову над тарелкой с кашей. Никто не заметил мимолётного кивка. Эрик не сразу догадался, что нужно итальянцу. Застыл, поднеся ко рту кусок булки, но потом сообразил, что Маттео просит его выйти во двор после завтрака.
На улице завывал ветер, норовя сорвать плащ и парик, а негреющее солнце слепило до слёз. Барон, придерживая полы плаща, пробрался на монастырский двор и увидел Маттео, закутанного в малиновый русский кафтан и жмущегося к стене. Тут же валялись старые каменные блоки, вросшие в землю, и обломки колонн. Говорили, сожжённый католический храм был самым красивым в средневековой Европе. Барон остановился в трёх шагах от итальянца:
— Вы хотели меня видеть, синьор Форти? — учтиво спросил он.
Форти заметно волновался: губы дрожали, а руки он прижимал к груди. Он напоминал ребёнка, пытавшегося совладать с эмоциями. Это ощущение усилилось, когда Форти начал говорить:
— Ваша милость! Прошу прощения за способ, которым я пригласил вас на встречу. Наверное, надо было написать письмо, но я решился на это, не обдумав…
— Не стоит извинений, — перебил Эрик. — Мы уже встречались в этом месте.
— Вы правы. Я позвал вас… Я хочу извиниться за то, что ударил вас. Я причинил вам вред и раскаиваюсь в этом. Ах, если бы я мог раскаяться перед богом! Но такой благодати мне не дано, поэтому я обращаюсь к вам. Простите мне мой жестокий удар, сила которого несоразмерна тому ущербу, который… — Маттео замолчал, наблюдая, как Эрик потирает пальцем поджившую царапину в углу рта. — Я пролил вашу кровь и это мучает меня. Вы даруете мне прощение?
— Конечно, синьор Форти, я с большой охотой приму ваши извинения, если вы ответите на один вопрос.
— Какой?
— Кто вам писал обо мне?
Эрик нарочно спросил «Кто писал?», и Маттео попался, не стал отрицать наличие письма:
— Ах, я не могу ответить на ваш вопрос! Я уже говорил, это человек, которому я доверяю, и который хорошо вас знает. Я не могу предать его дружбу! Он хотел предупредить меня об опасности, в этом нет ничего дурного.
— Расскажите хотя бы, в чём заключались предупреждения? Какие обвинения выдвинул ваш друг?
Маттео густо покраснел даже под пудрой. Закусил губу и потупился.
— Если меня обвиняют в бесчестии, то как я могу защититься и оправдаться, не зная, в чём именно состоит моё преступление?
Эрик говорил тихо и проникновенно, желая выпытать тайну, но Маттео словно воды в рот набрал. Его глаза увлажнились, но это могло быть и от резкого ветра. Так и не получив ответа, Эрик задал последний вопрос:
— Тогда расскажите, почему вы ударили меня.
— Простите, ваша милость?
— Вы сами сказали, что сила удара несоразмерна ущербу. Вы сильный юноша, и легко могли меня оттолкнуть, но предпочли разбить мне нос и едва не выбили зубы. Чем вызвана такая жестокость? Я сделал вам больно? Вы боитесь впасть в грех содомии? Я вам отвратителен? Вас в Неаполе ждёт невеста? Вы приняли обет безбрачия?
Он сделал шаг, другой и оттеснил Маттео к стене, заставив прижаться к выщербленным камням. Итальянец недоверчиво смотрел на него. Бант, стягивавший букли его парика у левого плеча, развязался и трепетал на ветру. Эрик взял свободный кончик голубой атласной ленточки и намотал на палец, подступая ещё ближе. Маттео выдохнул облачко тёплого пара:
— Зачем вы спрашиваете, когда знаете ответ?
— Не понимаю, о чём вы, синьор Форти.
— Понимаете. Для меня это… — он отчаянно искал подходящее немецкое слово, — неприемлемо. Недоступно. Невозможно.
— С мужчинами неприемлемо?
— Не мучайте меня, барон! Вы хотите услышать пикантные подробности из моих уст? С мужчинами, женщинами… Какая разница? Этого никогда не случится! Вы должны уважать… По крайней мере, относиться с пониманием, а не пытаться унизить и оскорбить…
Маттео вырвал ленту из пальцев Эрика и бросился к дому, стуча по замёрзшей тропинке каблуками. Барон понятия не имел, о чём говорил итальянец.
***
Он присел на обломок колонны и откинулся на стену, прикрыв глаза. Лицо секли порывы ветра, солнце жгло веки. «Это неприемлемо, недоступно, невозможно».
Неприемлемо.
Недоступно.
Невозможно.
Но, тем не менее, кто-то предупредил его об опасности — тот, кто сомневался в категоричности этих слов. Подчиняясь внезапному порыву, Эрик вскочил и направился ко входу в крипту. Нагнулся и по узкой лестнице с осыпающимися ступенями спустился в усыпальницу. Сквозь проломы в потолке свет проникал в низкое закопчённое помещение, где вдоль стен кто-то расставил сохранившиеся надгробия, а разбитые камни заботливо сложил в одну кучу. Эрик прошёлся вдоль могильных плит, рассматривая барельефы и читая имена горожан, ушедших в мир иной четыреста лет назад.
Он размышлял, что могло привлечь в это место Маттео. Если не считать, что это руины католического храма, здесь не было ничего ценного. В тёмной глубине помещения Эрик заметил сводчатую дверь, окаменевшую от старости. Подёргал — и дверь со скрипом отворилась. Внутри притаилась гулкая стылая темнота без единого луча света. Эрик закрыл бы дверь, если бы до него не донёсся отчётливый запах восковых свечей. Кто-то был здесь совсем недавно.
Пришлось идти в дом за Юханом. Они вернулись с двумя большими свечами. Юхан раздражённо пыхтел, пока они спускались в подземелье и зажигали свечи в тёмном склепе. Эрик ожидал увидеть человеческие останки или старые гробы, но увидел часть храмового алтаря, придвинутого к стене. Из белого с прожилками мрамора, со стройными колоннами по краями, с крестом и латинскими надписями — даже разбитый, алтарь внушал благоговение. Эрик провёл ладонью по чистой прохладной поверхности, понюхал букетик лиловых крокусов. Тот, кто сюда приходил, был глубоко верующим католиком. А католиков в Калине, насколько знал барон, было не более двух. Возможно, трёх, максимум четырёх — если кто из приезжих матросов был родом из французских или итальянских земель.