Иллюстратор

«Я стану принцем в зачарованном лесу, если уйду с ними, так они говорят. Я миную телесную немощь и муки смерти. Они обещают, что я увижу солнце, утраченное людьми. Так говорят они».

«Не верь, сынок, – увещевал я, – не поддавайся, останься со мной, дом уже близко».

Но меня будто бы отрезало невидимой глухой стеной, по одну сторону которой – мой родной сын, плененный лесными духами, а по другую – я, отчаянно пытающийся достучаться до Чонги, которого я нес, прижимая к груди, но который, вопреки всем усилиям, удалялся от меня все дальше и дальше, с понятной легкостью соблазняемый щедрыми обещаниями скорого избавления от тягот бытия. Неискушенный разум Чонги не привык защищаться. Легковерный и открытый, он впустил в свои светлые чертоги лесных паразитов, и те без труда завладели его детским наивным существом, отравив приторным ядом лживых посулов.

На последнем издыхании я вырвался из мрака лесных владений с отяжелевшим телом сына на руках, объятый скорбью в понимании жестокой правды о тщетности всех усилий. Когда назойливые когтистые ветви остались позади, я решился взглянуть в глаза сына. Пустые и остекленевшие – такими я увидел их в последний раз. Положив ладонь на застывшие веки, я ощутил исходящий от тела холод. Сын был мертв, и давно, а все остальное – наваждение, дикий, всепроникающий морок. Исчезнувшее затмение разума открыло его неминуемым уколам боли, и я, утопив лицо в руках, зашелся в безумном, рвущем горло крике. Кровь ударила в голову, в висках бешено застучало, я зажмурился в нелепой надежде проснуться от кошмарного сна, в отчаянном непринятии правды.

Спустя время я открыл глаза. Боль не исчезла, но моему взору предстало нечто: корни одинокого дерева на опушке леса обвивало мерзкое, склизкое, извивающееся красно-оранжевым туловищем существо – та же змея, что мы с Чонгой упустили, – и, если верить Баме, одержимый духом мутант, казалось, ухмылялся, уставившись на меня, сверля своими огненными зрачками. Тут впервые меня охватила ярость, но не человеческая, а подлинная животная первобытная ярость, инстинктивная и необузданная.

«Для сына это уже ничего не изменит, зато изменит для тебя!» – в исступлении выкрикнул я.

Все, что я помню, – это кровь, прилившая к глазам, и жар, охвативший тело. Дальше наступила тьма, и после тьмы я очнулся. В окровавленных руках я держал змею, разорванную надвое; неровные края ее половин сочились тягучей слизью, источая характерный кисловатый запах, и да, это был тот самый запах… запах, исходящий из того самого пузырька с жидкостью, который я, не задумываясь, осушил, выполняя свою часть сделки.

Голова моя успела остыть, тело дрожало от холода в предрассветном облаке болотного тумана. В полусне я добрел до дома, тяжелым грузом волоча за собой мертвое тело сына; в полусне выслушивал соболезнования соседей; в полусне похоронил Чонгу на деревенском кладбище рядом с могилой его несчастной матери; в полусне чередой друг за другом сменялись ночи и дни.

Помню, как впервые за долгое время я решил умыться. Наполнив бидон умывальника колодезной водой, ополоснул лицо, подошел к зеркалу, висевшему на стене, и взглянул на себя: из зеркала на меня пялились, не мигая, огненно-оранжевые глаза – то были глаза змея. И в уме тут же всплывали прощальные слова Королевы: «Ты изменишься, Сагда…» Так вот как я должен был измениться… стать мутантом… но зачем?

И я стал меняться. С каждым днем человеческие черты сменялись змеиными, не сразу, постепенно я утрачивал природный облик. Медленное перерождение сопровождалось болью и ломотой во всем теле. Самым мучительным было состояние смены кожи, когда на всей ее воспаленной, приобретшей вдруг желтоватый оттенок поверхности стали появляться язвы, кровоточащие и слизистые, трансформирующиеся в затвердевающие на глазах чешуйчатые струпья.

Я не мог выйти из дома – рассыпающиеся в муку кости не позволяли достичь порога и отворить дверь или позвать на помощь, да и какой был в этом смысл – любой, кто бы увидел меня таким, тотчас убежал бы прочь, а если бы и позвал кого, то только для того, чтобы забить чудовищного мутанта палками. Временами я лежал пластом на окровавленном полу, временами ползал, тело билось в лихорадке, переходя из озноба в жар, и так снова и снова. Но более всего страшила утрата человеческой сути. Я впустил в себя зверя, как только умертвил ту змею, разорвал ее на части, утратив контроль, поддавшись инстинкту. Рассудок человека пленили дикие потребности зверя, загнав разум в дальний угол. Постепенная физическая трансформация шла своим чередом и была лишь делом времени, и, когда она завершилась, я вышел из дома – выполз оттуда ночью в поисках пищи.

Огромный, неестественных размеров и пропорций змей, способный совершить прыжок на высоту взрослой ели, могущий без труда проглотить крупного кролика, не говоря уже о любого вида грызунах, или даже при желании задушить человека. Змей ползал по лесу: охотился на всякую живность, не гнушаясь и рептилиями, убивал и ел, а потом опять убивал – разум змея жил только этими потребностями, духи леса в этот разум не проникали. А главное, зверь не думал об умершем сыне, у зверя не было сына… и его смерти тоже не было. Зверь уже не помнил, что был когда-то человеком.

Так продолжалось до тех пор, пока змея не поймали охотники и не доставили в железном ящике прямиком в Цитадель кудесничества, к тому самому жрецу Баме. В стенах крепости змей впустую источал яд, кусая прутья железной клетки, куда его поместили.

«Вот каким ты сделался, Сагда, настоящим зверем, истинным мутантом. Жаль, Королева возлагала на тебя надежды, а ты их не оправдал. Ты же лекарь, ученый человек. И посмотри, во что ты превратился! Придется отправить тебя в Яму к другим мутантам, где ты до конца своих дней будешь рвать людей на части на потеху публике…»

Изгибая кривой рот в злорадной ухмылке, жрец продолжал:

«Как звали твоего сына? Чонга? Он, кажется, все-таки умер. Может, и к лучшему. Большее благо – умереть, чем видеть тебя таким».

Бама приговаривал, тихо усмехаясь и гремя склянками, общаясь с самим собой в полной уверенности, что змей его не слышит или не понимает. А змей тем временем, услыхав имя сына забытого человека, которым был когда-то, стал потихоньку воспринимать сказанное. Одновременно все пережитое стало высвечиваться в пробудившемся разуме картинками, появлявшимися из потаенных уголков сознания одна за другой. Воспоминания возвращались в обратном порядке, и вместе с ними к этому существу, уже более не змею, чудесным образом возвращался человеческий облик. И когда жрец, закончив разговаривать со своими склянками, решил наконец удостоить зверя взглядом, стеклянные колбочки выпали из его костлявых рук и со звоном разлетелись вдребезги, разбившись о гранитные плиты пола.

«Разве такое может быть?!» – в изумлении прохрипел жрец и, выпучив бесцветные глаза, уставился на совершенно голого человека с неровным ежиком черных волос и желтоватого оттенка кожей, корчащегося от боли в клетке, где минутами ранее был заключен гигантский мутант-змей.

Бама тут же выбежал вон и принялся звать кого-то. Между тем память вернулась ко мне окончательно. Боль от трансформации прошла, но на смену ей пришла другая – та, что неотступно сопровождала всякие мысли о сыне, та, с которой я не в силах был сосуществовать.

Спустя еще немного времени я снова удостоился чести беседовать с самой Королевой Фреей. В сопровождении Бамы она явилась в затхлый подвал Цитадели, чтобы лицезреть небывалое чудо обратной трансформации. Она была в том же черном облачении, мешком сидевшем на ее иссушенном теле, и сетчатая маска все так же скрывала лицо. В одной руке она держала металлическую коробку с приоткрытой верхней крышкой, в другой – дубовую трость, которой она, ни говоря ни слова, стала водить по прутьям железной клетки.

«Сейчас, – наконец промолвила она, обращаясь к жрецу, – мы узнаем, насколько удался наш эксперимент, победа это или досадная игра случая».

Бама смотрел на Королеву, а еще пристальнее на таинственную коробку в ее руках с благоговением, словно в ожидании долгожданного чуда.