Иллюстратор

Я замер в волнительном ожидании.

«Но и ты, – продолжала она, – должен будешь кое-что дать нам взамен».

«Все что угодно, Королева!» – припав к ее ногам, воскликнул я, мысленно ликуя в надежде на скорое спасение сына.

«Они дадут Чонге противоядие, и он будет жить. А цена… цена не важна», – так думал я.

Не удостоив меня взглядом, Королева Фрея обратилась к жрецу:

«Позаботься о нем!»

Тот отвесил низкий поклон со сложенными у переносицы ладонями, как принято в знак особого уважения, и Королева направилась к выходу. Но неожиданно остановилась в дверях, обернулась, будто бы забыв о какой-то мелочи, и тихо, шепотом, произнесла:

«Ты изменишься, Сагда, но когда будешь меняться, не дай погибнуть семени, которое зародится в тебе!»

Смысл сказанных ею слов я осознал гораздо позже, не тогда. А тогда я, горя нетерпением, уставился на жреца в ожидании спасительного снадобья для сына.

Как сейчас вижу: он стоит, его бесцветные глаза не отрываются от меня, в них укоренившееся презрение к таким, как я, перемешивается с едва уловимой жалостью; в руках его оказывается черная тканевая повязка, которую я натягиваю на глаза, материя непроницаема. Мы выходим из узкой кельи, Бама идет позади меня, толкая в спину. Слышно, как кто-то, подняв с циновки Чонгу, следует за нами.

Спускаясь по узким проходам лестничных лабиринтов Цитадели, я время от времени спотыкаюсь, падаю, упираюсь в шершавые каменные стены, ударяясь лбом, карябая руки, а жрец все толкает меня резче и резче, похрустывая костяшками пальцев.

Наконец, мы оказываемся в помещении, из щелей которого тянет холодом и сыростью. Бама разрешает снять повязку. Это подвал, по углам которого закреплены догорающие масляные лампы на проржавевших подставках. Чонга, брошенный на пол, лежит недвижим. Бама не спеша подходит к нише, где в ряд выстроены стеклянные и глиняные емкости: различающиеся по габаритам колбы, сосуды, банки и прочие вместилища жидкостей; ни на одном из них я не вижу надписей. Сердце мое бьется в надежде, когда он берет оттуда миниатюрных размеров пузырек, заполненный веществом оранжевого цвета.

«Твоего сына укусила не обычная змея, а мутант, и, боюсь, мутант особенный. И не Цитадель, а духи леса приложили к этому руку. Поэтому обычные противоядия не подействовали. Я дам то, которое поможет».

Жрец говорит, не оборачиваясь. И я снова теряю контроль, думая о лежащем на полу Чонге, о времени, которое для него на исходе, и невыносимо медлительных движениях жреца. Бама поворачивает ко мне свое узкое скуластое лицо, намереваясь продолжить речь, но не успевает открыть рот, как я бросаюсь к нему и вырываю из его рук пузырек со спасительным снадобьем, быстро отдергиваю крышку, кидаюсь на пол, склоняясь перед Чонгой.

«Нет! – что есть сил кричит жрец. Застигнутый врасплох неожиданным нападением, он захлебывается в собственном крике: – Это убьет его! Это не для него!»

Запах, вырвавшийся наружу из-под приоткрытой крышки пузырька, кажется смутно знакомым, и это почему-то останавливает меня скорее, нежели истошные вопли жреца. Только теперь вместе с кисловатым дурманом эссенции до разума долетают слова: «Это не для него».

«А для кого?» – вопрошаю я, все еще сжимая в дрожащих руках пузырек с оранжевой жидкостью. Из-под отпертой крышки едва заметно сочится дымок.

«Снадобье для тебя! – выдыхая, отвечает жрец. – Исполни свою часть сделки – выпей его! Это приказ Королевы! И сразу получишь противоядие для сына».

Понимание так и не приходит. Но я знаю одно: Королева получит все что хочет, даже если этим даром станет моя собственная жизнь.

Не раздумывая, я залпом выпиваю содержимое пузырька. Горло обдает огнем, со следующим вдохом железными тисками сдавливает грудь, мои легкие словно готовы разорваться на части. Но все же мне удается вдохнуть и выдохнуть воздух, заполняя помещение парами того же смутно знакомого запаха.

Бама с интересом наблюдает, затем протягивает мне глиняную бутылочку со словами:

«Возьми противоядие. Половину дай сыну сейчас, другую половину – через сутки».

Я тут же вливаю Чонге сквозь онемевшие губы вязкую липкую жидкость и закупориваю бутылку.

Думая о спасении сына, я и не подозревал, что, согласившись на сделку, в обмен на жизнь Чонги продал свою собственную природу, а скрежет закрывающихся за мной ворот Цитадели возвещал о том, что я больше никогда не буду прежним.

Обратно ехали медленнее. То ли лошадь вконец обленилась и не желала прибавить ходу, то ли устал я и не достаточно ее подгонял. Размышлять о поведении лошади я не стал, меня переполняла радость, ведь, как только мы покинули Цитадель кудесничества, самочувствие сына стало понемногу улучшаться: онемение исчезало, посиневшие губы приобрели розоватый здоровый оттенок, появившийся румянец придал доселе бледному лицу свежесть, а на подходе к Проклятому лесу Чонга уже мог видеть и говорить. Он благодарил и снова просил прощения за случай в лесу. Раскаяние ни в чем не повинного создания, искреннего и чистого сердцем, тронуло меня до глубины души; я мысленно дал себе зарок больше никогда не брать его с собой, представлял, как буду беречь его, – пережив близость потери, я сознавал его ценность для меня вдвойне. Но окончательно успокоиться, почувствовать, что угроза для жизни сына все-таки миновала, я мог бы, только переступив порог родного дома, а для этого предстояло снова пересечь Проклятый лес, другого пути не было. Чувствуя, как Чонгу при виде темно-зеленых раскидистых ветвей, похожих на гигантские руки великанов, готовых увлечь путника в густую непроходимую чащу, охватила дрожь, я шепнул ему ласково:

«Не бойся, сынок, ты следуешь этой тропой в последний раз», – и невольно напророчил дурное, сам того не подозревая.

Чем ближе мы подъезжали к лесу, тем сильнее противилась лошадь.

«Давай, мерзкая кобыла, вперед! – подстегивал я ее. – Как некстати взбрело тебе в голову лениться!»

И странно: когда я слезал с лошади, оставляя Чонгу лежать на ее холке, она преспокойно шагала в сторону леса, но стоило мне вновь усесться на нее, она то застывала как вкопанная, то начинала брыкаться. Вскоре мне ее строптивость стала невмоготу – всякому терпению приходит конец. Тем более что ночь надвигалась неумолимо, обволакивая сгущающимися сумерками тайные покровы непролазной чащи.

Кое-как оседлав строптивую кобылу, я с силой сжал ей бока сапогами, приказывая идти вперед, но вместо этого кобыла, поднявшись на дыбы, сбросила нас с Чонгой на землю и унеслась стремглав в Проклятый лес, предпочтя нашей компании встречу с духами ночи. «Будь она проклята, туда ей и дорога», – подумал я.

Чонга был цел, и это главное. Но теперь нам предстояло пройти через Проклятый лес пешком, чувствуя морозное дыхание приближающейся ночи. И снова я понес сына на руках.

«Папа, – говорил Чонга, – я опять слышу голоса, они в моей голове, они шепчут, от них не отделаться».

Не страх, а злость обуяла меня; я и сам бы хотел вновь услышать эти шелестящие голоса, открыться им, не трусить, как бывало раньше, а вступить в бой лицом к лицу с духами Проклятого леса. Я взывал к ним мысленно: «Вот он я, Сагда, знахарь и охотник на змей! Сразимся в открытом бою! Вылезайте из своих нор и возьмите меня! Только отпустите сына! Не зовите его! Он ни в чем перед вами не виноват!» Но Проклятый лес был глух, ничто не отвечало на мой призыв. Из нас двоих только Чонга своей непогрешимостью, своим светом приковывал внимание темных духов – вконец испорченный колдовством жрецов лекарь оказался им более не нужен. Я вдруг ощутил себя безлюдным, затерянным на краю света островом, к которому и небеса, и то, что под землей, одинаково глухи, отрезанным от мира, где несчастных детей терзают могучие злобные духи, а я одиноким странником бреду сквозь непролазные заросли с непосильной ношей на сердце, неведомо откуда наперед зная, что мой путь ведет к неминуемой потере. Но я все брел и брел сквозь лесную тьму в густеющий туман, а Чонга меж тем бредил, лишаясь сил у меня на руках: