Судьба такая

По излечении младший лейтенант Воеводов получил назначение в бригаду морской пехоты, хотя морской её можно было назвать лишь с большой натяжкой, поскольку костяк был сформирован в Амурской речной флотилии. Но катерники, охранявшие неспокойные уже немало лет берега Амура, всё равно гордо называли себя моряками и слегка свысока относились к сухопутным воякам. «Амур – это море, – постоянно твердили они Воеводову, – в нём воды больше, чем в каком-нибудь Азовском, так сказать, водоёме». Павел не особо удивлялся своему назначению: в Финскую ему, имевшему вспомогательную авиационную специальность фотограмметриста, поручили командовать взводом в лыжном батальоне стрелков. В этот раз запись в послужном списке оказалась ещё более неожиданной – его назначили вторым помощником начальника штаба батальона. Это было повышение – по штату должность соответствовала званию старшего лейтенанта, на целых две ступени выше, чем его нынешний чин. Все дело было в том, что морякам не хватало обычных пехотных специалистов. Тут не требовались штурманы, механики судовых дизельных машин, боцманы и рулевые, зато не хватало людей, способных организовать боевую работу подразделений, вот и поставили Воеводова возглавлять батальонную разведку, именно это было главным полем деятельности ПНШ-2. Правда, потом, в ходе боёв, выяснилось, что разведкой батальону заниматься не с руки, слишком незначительные он мог выделить силы для этого, и прикрутивший через месяц в петлицы второго «кубаря» лейтенант Воеводов стал во всех дырках затычкой.

Во второй половине ноября в городке Чердаклы, что под Ульяновском, закончилось формирование 84-й отдельной морской стрелковой бригады. В одно студёное утро их по тревоге отправили на погрузку в поданные на станцию теплушки. Место назначения хранилось в строгом секрете, но уже вскоре после отправления их, второго по счёту, бригадного состава поползли слухи: «Едем под Москву». Никто не удивился, о том, что там идут ожесточённые бои, и части Красной Армии с трудом сдерживают рвущихся к столице Советского государства гитлеровцев, по радио сообщали каждый день. Все понимали, что именно на этом участке фронта сейчас происходят самые важные события, которые, возможно, определят исход всей войны. Воеводов помнил, в таких боях иногда за день выкашивает целые роты и батальоны, но об этом предпочитал не распространяться – зачем пугать товарищей и привлекать внимание особиста «паникёрскими» разговорами? Хотя бойцы бригады знали, куда лежит их путь, а война – это вовсе не танцы в районном Доме культуры.

Первой ночью в пути Павел долго не мог уснуть. Постоянное движение к фронту будило в нём не только мысли о возможной смерти в бою, но и о Лиде и девочках. Он снова и снова корил себя за то, что так легкомысленно относился к возможной сдаче Ржева немцам, что не отправил своих в глубокий тыл вместе с семьями аэродромного комсостава, когда командовал там комендантским взводом и был поближе к начальству. Ему даже предложил как-то один противный тип из батальона аэродромного обслуживания за две бутылки коньяка устроить три места в вагоне отъезжавших, но тогда он посчитал это подлостью, трусостью и высокомерно отказался.

Под монотонный стук колёс образ жены всё время вставал перед глазами. Вот Лида накрывает на стол, наливает суп из новой алюминиевой кастрюли, кормит маленькую Люсю, заплетает на ночь косу, сидя на краю кровати в одной ночной рубашке, кладёт голову на его вытянутую прямо на пуховой подушке руку, потом нежно прижимается к нему. Свою жену он крепко любил, и десять лет брака нисколько не ослабили чувство, может, лишь сделали его более незаметным, запрятанным куда-то вглубь. Но ему всё так же, как и в первый год их совместной жизни, нравилось смотреть на её стройное тело и ощущать его тепло рядом с собой. «Ох, Лидочка, когда же мы снова будем вместе, мы с тобой и наши девочки?» – вздохнул он в очередной раз и повернулся на другой бок. Сон никак не приходил в его возбуждённый приятными, но такими тревожными в то же время воспоминаниями мозг. Он встал со своего на скорую руку сооружённого ложа из сбитых досок – всё-таки батальонный штабной вагон. Вместе с комбатом и тремя штабистами, считая писаря, в нём устроился ещё санвзвод из восьми человек. В дальнем углу оборудовали место для имущества взвода связи, расположившегося с частью миномётчиков в соседнем вагоне. Аккуратно переступив через двух спавших на соломе двоих санитаров, Павел Петрович подошёл к двери. Отодвинул задвижку, и струя прохладного свежего воздуха едва не опьянила его. Закурил в неширокую щель.

– Что, не спится? – раздался за спиной негромкий голос военфельдшера.

– Ну да, не знаю, понимаешь, где семья, вот и нет мне покоя. – Воеводов даже оборачиваться не стал.

– А я вот, честно говоря, думаю о себе. Семья что, они в Мелекессе карточки получают да картоху с огорода трескают, а нам под немецкие пули головы подставлять.

– Так об этом что думать, что будет, то и будет, да и тебя в первых рядах на пулемёты не пошлют. Твоё дело – раненых в тыл отправлять.

– Сам знаешь, пуля и там найдёт.

– Это точно. – Воеводов наконец посмотрел на своего собеседника, и его поразила какая-то обречённость во взгляде военфельдшера, но добавил: – Да ладно тебе, как говорится, живы будем не помрём, давай лучше на боковую.

Павел не хотел продолжать невесёлую тему, грустных мыслей и так хватало, затушил о железный засов недокуренную цигарку, плюнул на неё и осторожно, пытаясь не потревожить в темноте спящих, направился к своей лежанке.

А военфельдшер ещё долго покуривал в щель припасённый в дорогу «Беломор», его немного задело, что невысокий, слегка скуластый ПНШ явно не жаждал потрепаться с ним «за жизнь», а так хотелось выговориться.

Воеводов действительно сейчас не желал ни с кем говорить, он лежал и всё время пытался увидеть ярко-карие глаза Лиды и спросить, где они, успели ли уйти из города и куда попали после неизбежных для эвакуировавшихся мытарств. Но её взгляд поймать никак не удавалось – она почему-то всегда смотрела в сторону. Павел уже отчаялся, но тут вдруг явственно увидел её характерный прищур и услышал голос: «Так ты сам-то где? Мы тебя уже давно ищем!» Он стал сбивчиво объяснить, куда едет, но даже не слышал своего голоса, хотя говорил всё громче и громче. Лицо Лиды никак не реагировало на его слова, Воеводов перешёл на крик, голос его гремел, разрывая тишину ночи или дня, какое время суток текло, он так и не понял, но вдруг проснулся от того, что его кто-то тормошил его за плечо. Тот же военфельдшер склонился над ним и тихо произнёс: «Не кричи, лейтенант, дай людям поспать!»

На следующее утро эшелон тормознули на какой-то станции. Установилась не по сезону студёная погода, за двадцать градусов, даже удивлённые ранними холодами птицы, казалось, примёрзли к ветвям деревьев и крышам домов, а пузатые голуби не разгуливали по перрону в поисках чего-нибудь съестного. Однако люди не замёрзли, вдоль путей ходили станционные рабочие, из теплушек выскочили покурить на свежем воздухе красноармейцы, и несколько одиноких торговок предлагали бойцам свой незатейливый товар. Воеводов тоже вышел, свернул «козью ножку», пайковые папиросы кончились накануне, и теперь он, как и все, обходился самокрутками. Сам железнодорожник, он с неожиданным для себя любопытством оглядывал станционное хозяйство и людей, его обслуживающих.

А там все были заняты делом: один путеец шёл и стучал молоточком по колёсам, другие суетились около водонапорной башни. Паровоз заправляли водой, и можно было свободно, не ожидая громкой, переливающейся на все тридцать три дублирующих голоса команды «По вагонам!», пройтись по мощённой булыжником платформе, поизучать деревенский товар в лотках и корзинах и, чем чёрт не шутит, сторговать что-нибудь у закутанной в три платка тётки с худющим лицом. Начфин выдал оклад за два дня до отправления, поэтому красивыми серыми купюрами с лётчиком Воеводов был обеспечен, имелась даже два десятка синеньких двадцатипятирублёвок.

– Сушёные яблоки! – кричала надрывно пожилая женщина.