Страница 8 из 21
А пока пришлось, на время бросив южные пути, торить северные. «Приамурский край для нас как бы не существовал, – писал Невельской о том времени. – Сопредельное же с ним Забайкалье сделалось местом ссылки и было для нас только грозою и каким-то ледяным чудовищем, при воспоминании о котором трепетали в Европе… Между тем народонаселение Сибири возрастало; пути, ведущие в неё из Европейской России, населялись и улучшались. Владения наши более и более распространялись от Якутска к северо-востоку».
Ещё несколько дат:
1711 – Анциферов и Козыревский идут на Курилы, где узнаю́т: японцам запрещено бывать севернее Хоккайдо, а курильчане – айны – независимы от Японии.
1725 – Пётр I, которого мы привыкли считать западником, перед смертью успевает снарядить Первую Камчатскую экспедицию Беринга и Чирикова.
1731 – создаётся Охотская военная флотилия.
1732 – бот Фёдорова и Гвоздева «Св. Гавриил» бросает якорь у берегов Аляски.
1733 – начинается Вторая Камчатская экспедиция.
1740 – основан Петропавловский острог.
В конце XVIII века на Урупе, одном из Курильских островов, возникает первое постоянное русское поселение – Курилороссия.
Якутия, ещё вчера восточный форпост, превратилась в глубокий тыл России, которая, разогнавшись, ушла настолько далеко на восток, что пришла на Запад – опять же с тыла.
Русские всё чаще вспоминали об утраченном Приамурье. «Всё необъятное левое побережье Амура и берег Тихого океана, вплоть до залива Петра Великого… в течение двух столетий манили сибиряков», – писал Пётр Кропоткин, географ и революционер-анархист.
В ломоносовской «Оде на день восшествия на Всероссийский престол Её Величества Государыни Императрицы Елисаветы Петровны» 1747 года, разобранной на цитаты (от «Науки юношей питают…» до «…быстрых разумом Невтонов»), есть и такие слова:
Речь идёт о пересмотре Нерчинского договора. Воплотить вербализованное Ломоносовым пожелание удалось лишь век с лишним спустя.
В той же оде Ломоносов пишет:
Освоение востока он сравнивает с открытием Америки. Но русские и в прямом смысле слова открыли Америку, придя в неё с запада. Дальний Восток – наш Новый Свет. Если Новая Англия, отделившись от старой, превратилась в США, то Россия выросла, сохранив цельность и оставшись собой. Или даже так: по-настоящему став собой, найдя себя[7].
Слова Ломоносова о том, что могущество России будет прирастать Сибирью, чаще всего цитируют в усечённом виде. Они взяты из интереснейшей работы 1763 года «Краткое описание разных путешествий по северным морям и показание возможного проходу Сибирским океаном в Восточную Индию». В ней Ломоносов обосновал возможность и необходимость открытия Северного морского пути[8]. «Россия… простерла свою власть до берегов Восточного океана… но как за безмерною дальностию для долговременных и трудных путей сила ея на востоке весьма укоснительно и едва чувствительно умножается, так и в изыскании и овладении оных земель и в предприятии купеческого сообщения с восточными народами нет почти больше никаких успехов», – писал он, доказывая, что проблемы решит «морской северный ход». Это Ломоносов утверждал ещё до нынешнего потепления, когда ледовая шапка Земли стала шагренево сжиматься, освобождая всё больше путей для движения (в том числе безледокольного) сухогрузов, танкеров, газовозов. В конце – знаменитые слова: «Российское могущество прирастать будет Сибирью и Северным океаном и достигнет до главных поселений европейских в Азии и Америке». Под Сибирью, понятно, Ломоносов подразумевал всё пространство от Урала до Тихого океана.
О том же он писал и стихами, вкладывая в уста первого русского императора такие слова (поэма «Пётр Великий», 1756–1761):
Широко мыслил Ломоносов.
Как понять, объяснить это великое стремление на восток, в неизведанные земли, при отсутствии связи и дорог? Слово «романтика» было ещё не в ходу. Шли за землёй? За свободой? Подальше от начальства – и одновременно чтобы выслужиться? В обетованное Беловодье? За соболем, как американцы за золотом?
Именно соболь должен был стать тотемным зверем русских. В освоении Сибири, то есть в становлении современной России как таковой, он сыграл гигантскую роль. А дальше, на Тихом океане, обнаружились морские котики и каланы, которые довели русских до Америки. Пушнина, «мягкая рухлядь», была для России тем же, чем сейчас является газ, – валютоёмким экспортным ресурсом. Нужно ставить памятники соболю – имперообразующему зверю, который сподвиг наших предков ещё в XVII веке дойти до оконечности евразийского материка. Но соболю не досталась даже малая часть культа, каким окружён медведь.
Что нам на самом деле медведь? Прочно прописавшийся в русском фольклоре, он никогда не был для нас тем, чем для северных народов были олень или морж. Не говоря о том, что медведь – символ слишком затёртый, общеевропейский: и Берлин, и Берн названы в его медвежью честь. Неразборчив в еде, неуклюж, спит зиму напролёт… Соболь – совсем другое дело. Изящный, хищный, юркий, он «сделал» несколько русских веков.
Или же не в пушнине дело, а в экспансионистском инстинкте («Чтоб от Японии до Англии сияла родина моя», – сформулирует позже Павел Коган)? Может быть, империя в силу самой своей природы расширяется, подобно газу, занимая весь возможный объём?
Едва ли стоит объяснять русскую экспансию на восток исключительно соболем, как это делают западные авторы. Канаде, допустим, не помог и соболь: её освоили лишь по узкой полоске вдоль южной границы.
Предки наши как будто знали, что земли много не бывает. Что на ней и в ней обнаружится то, чему пока не было ни применения, ни порой даже названия, – от нефти до урана. Что в её реках и снегах будут вязнуть пришельцы с запада, а на необъятном пространстве можно будет строить города и космодромы, искать золото и алмазы, создавать тылы, куда можно будет отступать и где можно будет готовить непобедимые резервы.
Если Ермаки, Атласовы, Дежнёвы, Хабаровы этого не знали, то чувствовали.
Дежнёвым ХХ века стал Гагарин.
Чаадаев: «У каждого народа бывает период бурного волнения, страстного беспокойства, деятельности необдуманной и бесцельной. В это время люди становятся скитальцами в мире, физически и духовно. Это – эпоха сильных ощущений, широких замыслов, великих страстей народных. Народы мечутся тогда возбуждённо, без видимой причины, но не без пользы для грядущих поколений. Через такой период прошли все общества. Ему обязаны они самыми яркими своими воспоминаниями, героическим элементом своей истории, своей поэзией, всеми наиболее сильными и плодотворными своими идеями».
В Америке имперский инстинкт назван Manifest Destiny, по-русски – «Доктрина предопределённой судьбы» или «Явное предначертание». Термин ввёл в 1845 году Джон О’Салливан в статье «Аннексия», доказывая, что Штаты должны простираться от Атлантики до Пасифики. Концепцию Manifest Destiny использовали для обоснования войны с Мексикой и присоединения западных штатов. Порой термин применяется и сейчас для объяснения или оправдания внешней политики США.
7
В.Я. Брюсов «К Тихому океану»:
8
В этой же работе Ломоносов предполагал наличие островов к востоку от Шпицбергена. Позже Пётр Кропоткин на основе теоретических расчётов предсказал открытие в Ледовитом океане Земли Франца-Иосифа, обнаруженной австро-венгерской экспедицией Карла Вайпрехта и Юлиуса Пайера в 1872–1874 гг., а также Северной Земли (первоначально – Земля Императора Николая II), найденной в 1913 г. Борисом Вилькицким. В царской и советской России не раз поднимался вопрос о переименовании архипелага, получившего имя австро-венгерского императора Франца Иосифа I, в Землю Романовых, Землю Кропоткина или Землю Нансена.