Написано кровью

Лора с удовольствием слушала их треп. Сначала она ела чисто автоматически, погруженная в печальные мысли, но никто бы не смог долго хранить безразличие к кулинарным шедеврам Эйвери. Ее нёбо поддавалось деликатному, но упругому прикосновению вина и острого, но нежного супа, и в конце концов еда целиком и полностью завладела ее вниманием.

Когда она вновь включилась в разговор, речь шла о налоговых декларациях, рынке недвижимости и кровожадности банковских менеджеров.

— И ведь это даже не их собственные деньги! — очень громко возмущался Эйвери.

— Успокойся, — поморщился Тим.

— Я совершенно спокоен!

— Ты кричишь.

— Я не кричу. Разве я кричу, Лора? Нет, правда, я что, кричу?

Лора покусывала сочную греческую маслину, пахнущую кориандром, и не ответила. Теперь, когда ланч почти закончился, она почувствовала, как на нее снова наваливается оцепенение одиночества. Отрешенная, ушедшая в себя, она залпом осушила свой бокал.

— Что с тобой, дорогая? — участливо спросил Тим. — Что случилось?

Она посмотрела в его худое, смуглое лицо. Он внимательно глядел на нее. Его глаза — в отличие от глаз его партнера, загорающихся любопытством при малейшем перепаде в настроении собеседника, — были серьезны и выражали глубокую обеспокоенность. Может быть, именно поэтому Лора ответила откровенно. А может, потому, что выпила вина.

— Умер один человек. Друг.

— О, Лора, — Тим перегнулся через стол и накрыл ее ладонь своей, — мне так жаль.

— Ну вот, а мы тут болтаем о какой-то чепухе, — расстроился Эйвери и налил ей еще. — Выпей, милая.

— Может, ты хочешь поговорить об этом?

К собственному удивлению, — ведь она уже однажды договорилась до полного изнеможения, — Лора поняла, что да, хочет. После того полного горечи и злости потока, который обрушился на старшего инспектора, она почувствовала себя еще более несчастной и жалкой. Это все было так не ко времени тогда. Не ей самой захотелось рассказать — на нее надавил закон, безличный инквизитор.

— Этот человек, умерший… вообще-то, его убили… он жил в нашей деревне.

— Так это про него писали в газетах! — воскликнул Эйвери, но, получив пинок под столом, вздрогнул и сказал: — Извини.

— Да, я его любила, — просто сказала Лора. А потом говорить ей стало совсем легко. Она начала с самого начала, с того дня, когда наступила Джеральду на ногу в лавке, и дошла до самого конца, когда поцеловала его, прощаясь на ночь (а оказалось — навсегда) в последнюю ночь его жизни. — Я всегда думала, — грустно произнесла она, — что если кого-то любишь очень сильно и очень долго, он не сможет в конце концов не ответить. Очень… очень глупо.

— О, дорогая, не сдерживайся, — Эйвери достал из внутреннего кармана большой шелковый платок с узором пейсли и протянул ей. — Ну-ка высморкайся!

Лора послушалась.

— При всем моем уважении к покойному, он, наверно, был слеп как крот. Боже мой, да не будь я геем, я бы тебе телефон оборвал. А ты, Тим?

— Безусловно. — Тим встал и легонько погладил Лору по плечу. — Может, кофе?

— Да, пожалуйста. — Ее голова отяжелела от вина. Она взглянула на часы. — Ничего себе! Уже половина четвертого.

— И что? — Он включил в розетку кофемолку.

— Вы растеряете клиентов.

— В такую-то погоду? — улыбнулся Эйвери. Крупные градины отскакивали от стекла.

А что, не осталось ли у них шоколадных конфет, мечтательно сказал он, и Тим поставил на стол коробку с бельгийскими белыми «манон блан». Эйвери опасливо протянул:

— О-о-о, не надо бы мне это есть…

— А чего тогда спрашиваешь, дурачок?

Потом разговор вернулся к недавней трагедии. Тим сказала Лоре, что она знает, где их найти, и если они чем-нибудь могут помочь, хоть чем-нибудь… Эйвери добавил, что она просто обязана в ближайшее время отобедать у них дома, потом спросил, какой из себя этот Дженнингс. Затем Тим поинтересовался, а не думает ли она переехать.

— Переехать? Ты имеешь в виду магазин?

— Нет-нет. Из деревни переехать. Кажется, ты там была не слишком-то счастлива, с тех пор как влюбилась в того парня. И если останешься, все будет тебе об этом напоминать.

И вот, пять часов спустя, Лора сидела в своем хорошеньком бирюзовом гнездышке, обложившись проспектами каустонских риелторов. В десять утра должен прийти агент и оценить ее дом. Быстрота, с которой она откликнулась на предложение Тима, убедила Лору, что она, вероятно, и сама уже в глубине души подошла к такому решению.

Не то чтобы ей стало легко — до этого еще жить и жить, но она почувствовала, что кризис миновал. Теперь, когда Джеральда больше нет и никогда не будет, она постарается любить его не так мучительно. Скорбеть о нем как о старом друге. И возможно, когда-нибудь смирение перед невосполнимой потерей сменится облегчением.

Подойдя к ржавой ограде «Дома у карьера», 13, Брайан, несмотря на физическую смуту и душевный раздрай, подивился странностям здешней нумерации, поскольку от ближайшей каменоломни дом отделяло не два броска камнем, а все двадцать два.

Он неподвижно стоял под высоким стройным деревом с заснеженными, словно присыпанными сахаром ветвями, обесцвеченными инеем и лунным светом. Мороз кусал его за все места. Он часто-часто сглатывал, пытаясь замедлить сердечный ритм и успокоиться. Брайан приходил сюда много раз, в том числе и в ночь убийства Джеральда, но никогда прежде — по приглашению.

Чтобы не терять времени, он прокручивал в голове три сцены, которые после многочисленных переделок все-таки дописал. Они не очень ему нравились. Выходило нечто расплывчатое, как бланманже, суть определяется с трудом.

Когда на одну чашу весов Брайан положил свободу самовыражения своих студийцев, их органичную пластику, слова, идущие из души, а на другую — собственное будущее как преподавателя, то вторая однозначно перевесила. Конечно, он прекрасно понимал, что все кусочки можно восстановить к премьере и даже (у него ноги подкашивались от этой мысли) доработать. Нет, он больше ничего не мог с этим поделать, только надеяться на лучшее.

Все будет хорошо. Обычно к концу репетиции они становились добрыми друзьями. По крайней мере, так казалось ему. Как все заброшенные подростки, да и взрослые тоже, они очень хотели внушать восторг и уважение. Им хотелось быть кем-то. О, как он это понимал… Всей душой им сочувствовал, всем сердцем.

Брайан отогнул рукав и сверился с часами. Не что-нибудь, а «Космополитен», с хронографом! Цифры цвета горохового пюре лоснились и сияли. Его хронограф показывал время в Лондоне, Париже и Нью-Йорке и был водонепроницаем — хоть ныряй с ним на глубину ста метров. Брайан любовно протер стекло перчаткой, и, рискуя отравиться радоном, приблизил циферблат вплотную к глазам. Приятно сознавать, что где бы ты ни был, прогуливаешься ли по парижскому бульвару Осман или ныряешь с маской в Гудзон, случайный прохожий, спросивший у тебя, который час, не будет разочарован.

Брайан почувствовал, что у него замерз кончик носа. Рубашка, которую он в итоге выбрал, оказалась слишком тонкой для такой погоды, даже если поддеть ее под связанный матерью толстый кардиган с рельефными ирландскими узорами-аранами. Майку он решил не надевать. А бейсболка, в вырез которой сзади просунут его хвост, ни капли не греет.

Эди сказала, в девять. Тут минута ходьбы. С детства приученный к пунктуальности, он не мог себе позволить постучаться в дверь хотя бы секундой раньше.

Когда она подошла после репетиции попросить помощи в работе над ролью, его радость была слегка подкрашена скепсисом. Он даже посмотрел, нет ли кого в коридоре, ожидая обнаружить всю хихикающую и фыркающую гопкомпанию под дверьми. Но в коридоре было пусто. И все подозрения окончательно рассеялись, когда, уходя, она сказала ему: «Только остальным не говорите».

От этих слов все его существо забурлило и запульсировало. Приятно, но тревожно. Ах, этот налет таинственности, сообщенный просьбе Эдди ее последней фразой! Это сразу перевело их отношения из обычной сферы «учитель — ученик» во что-то совершенно иное. Он испытал одновременно облегчение и разочарование, когда она добавила: «Начнут смеяться».