Страница 2 из 22
– Имя-отчество?
– Александр Иванович. Вот договор. Побудьте здесь, дорогая… – И ещё на полминуты вежливого треска, хотя уговаривать меня вовсе не надо было. Я не собиралась уходить, поскольку мне в тот день было очень бездомно. Весна уже начиналась, всё по плану.
Бездомность – это обычное состояние всех сирот, в котором они редко кому признаются. Любая сирота со стажем есть кокон, в который чужих не пускают. Начинающая сирота ещё не понимает своей особенности, верит утешениям от окружающих с их песенкой про жизнь продолжается. А на самом деле сирота – угроза обществу. Оно думает, что время прошло, сирота успокоилась. Это не так. Сироте нужно столько любви, сколько нет в мировом запасе.
Ну, придёт так придёт. Лежу дежурю. В телевизор поглядываю. Там что-то про любовь. Я поморщилась, вспомнив недавний развод. Мне плохо, когда весна, когда про любовь, когда бездомно, когда некуда идти. На экране принялись целоваться. Я поискала дистанционный пульт, чтоб выключить гадость, но пульт скрылся. Вставать с дивана нет сил. Зажмурилась и терплю. Жду внештатника. Всё-таки развлечение. Вот здесь напишите адрес, тут подпись, а вот сумма, на которую вас нанимают.
Открывается дверь, и входит мужичок-с-ноготок в чёрном кожаном пиджаке, с типичным для международного отдела лицом. Понятно. Здравствуйте. Вот договор. Вы, видимо, Александр Иванович.
Двумя ладонями пригладив незначительные седые волосы, он полез во внутренний карман за ручкой. Не нашёл и растерянно посмотрел на меня. Пришлось всё-таки встать с дивана и найти ручку. А дальше было так.
Стоит, бедняга, посреди комнаты, в одной руке договор, в другой ручка, подмышкой бутылка шампанского, в глазах безумная тоска.
– Что с вами, Александр Иванович? – машинально спрашиваю я.
Он как-то горестно садится за стол, неуклюже заполняет договор, с бутылкой шампанского подмышкой, и предлагает мне разделить с ним событие.
Шампанское, конечно, не валокордин, но за отсутствием простой пишем на гербовой.
Когда я вижу удручённого человека, то сначала мобилизуюсь – на всякий случай. Вдруг ему ещё хуже, чем мне. Вдруг помощь нужна. Это не есть машинальное сострадание. Это обычный способ самообороны всех сирот. Надо быстро выпрыгнуть из себя, где всегда неуютно, а при ком же выпрыгивать, как не при горестных внештатных корреспондентах с шампанским.
Он садится рядом со мной, поднимает бокал и жалуется, что завтра ему предстоит испытание: он впервые расстаётся со своим единственным ребёнком на три месяца, то есть надолго. Я спрашиваю, сколько лет ребенку и почему расставание столь драматично.
Ребенку двадцать один год. Сын. Едет, оказывается, в Колумбию. Командировка от ИТАР-ТАСС, отец-международник устроил. Я выражаю глубокое понимание, но говорю какие-то общие участливые слова, в ответ на которые он уточняет, что дело не только в ребёнке, а в одиночестве, к которому он никак не привыкнет.
– Осиротел я, – говорит Александр Иванович и смотрит мне в лицо. В глазах слёзы. Я вдруг понимаю, что распиваемое нами шампанское у него в этот день далеко не первое.
– Почему одиночество? Как осиротел? – голосом районного педиатра переспрашиваю я.
Александру Ивановичу на вид лет пятьдесят. Мгновенный подсчёт приводит к результату, что это свежий сирота. Неопытный. И я уже готовлюсь спросить, от чего же скончалась его почтенная мама. Но.
Оказывается, полтора года назад этот человек овдовел.
Я бездумно продолжаю расспросы. Я насторожённо отношусь к любому вдовству, как женскому, так и мужскому. Мне приходилось видеть ранних вдов; почему-то все были исключительные стервы, так или иначе сжившие своих мужей со свету до срока старости. Или уж мне так повезло познакомиться. А вот вдовые молодые мужчины как-то не попадались. Ну ничего не знаю про них. Тот, с которым пью шампанское, плачет. Может быть, развезло. Гнусная мысль на задворках: может, сумма гонорара в договоре не понравилась? То есть, как вы понимаете, во мне закипает необъяснимая, маленькая, но отчётливая стервозность.
Он тихо рассказывает, что его жена в сорок шесть лет умерла от рака, и ему трудно теперь жить. И сын уезжает.
Я опять выражаю что могу, но тут меня дёрнуло спросить: где и как вы её похоронили? Зачем меня понесло на её кладбище, какого лешего? Успеваю мозгом оправдать своё любопытство профессиональной травмой журналиста, всю жизнь задающего вопросы кому попало. Душа вздрогнула и с управлением не совладала.
Отвечает, что отвёз на машине к её родителям в Белоруссию. Жена была из деревни. Одна дочь у родителей, очень хорошая была женщина. Душа в душу прожили. Родители просили вернуть её на родину.
Ну вот же момент остановиться, вот он, сам в руки плывёт. Надо спросить о жене, пусть выговорится. Какая была жена, что готовила, что шила, как вязала, вот о чём надо! Ан нет.
– Как именно отвезли? – уточняю я. Типично сиротский вопрос. Нормальный человек такого не спросит.
– На полу, – отвечает Александр Иванович.
– В гробу? – продолжаю я, пытаясь представить себе его машину. – У вас есть грузовик?
– Жигули. Нет, просто на полу. Убрал переднее пассажирское сиденье, сам за рулём. Сын на заднем сидении ехал, а покойница на полу.
– Мёртвая? На полу?
Это уже супервопрос. За такие надо кнутом наказывать.
– Я её всю дорогу за руку трогал: может, не умерла?.. Знаете, руку эту я, как свою… А она холодная. И что очень странно – ведь мы долго ехали – она не потеплела. Я иногда останавливался, грел руку, а глаза у жены всё равно закрыты.
Шампанское закончилось. За окном темень. В редакции только он и я, хотя обычно в это время здесь толпы ходят. А сейчас никого. Из соседней комнаты в мир идёт прямой эфир, но никто, ни один человек почему-то не заходит в редакцию.
Говорим мы душевно с внештатным Александром Ивановичем, и он вдруг начинает, какая я красивая, пытаясь положить свою руку на моё колено и даже поцеловать меня в лицо.
Я отодвигаюсь и робко объясняю, что, на мой взгляд, ни одно из вышеперечисленных обстоятельств его жизни не ведёт его руку прямо к моей коленке. Занято.
Он не хочет понимать, что такое занято, и продолжает жуткую, обречённую атаку, с теми же сиротскими слезами на глазах, с коими пришел час назад и с коими рассказывал о поездке в Белоруссию. Руки ко мне тянет, телом весь дрожит.
Я отодвигаюсь, он придвигается. Глаза его краснеют, наливаются истинно сиротским горем, а я боюсь, что вот-вот схвачу со стола пустую шампанскую бутылку и тресну Александра Ивановича по многострадальной вдовствующей голове.
Мне всё-таки удаётся отправить его восвояси, воззвав к отцовским чувствам и обязанностям. Ежели единственное дитя завтра летит в Колумбию, то папеньке не обязательно бегать по этому случаю за всеми встречными и поперечными. Он в целом не понял, но послушался. Ушёл. Не целованный, со слезами. Я через полчаса, сдав его договор небольшой начальнице, тоже покидаю редакцию.
На улице я начинаю рыдать. В природе начинается дождь. У длинного наземного перехода через Садовое кольцо скопилась толпа: двадцать минут не переключается светофор. Я жду, мне всё равно.
Я говорю и говорю сто раз одну фразу, не могу остановиться: «Я хочу домой!»
Дождь усиливается, шумит, и я уже не говорю, а кричу в голос. В эту минуту я знаю только эти три слова из всего русского языка: я, хочу, домой.
На меня даже не оглядываются, поскольку это Пресня, Москва, многие плачут, всякое бывает. И если стоит у светофора дама в слезах и кричит в голос «Я хочу домой!», то мало ли у кого в душе что накопилось. Люди у нас щедрые и деликатные.
Но я хочу домой! Не на полу! (А если бы он вёз её на крыше!) Я хочу домой здесь, сейчас, в этой жизни! Где ты, мой дом?! Где вы все, мужья хреновы? Зачем вы женились на сироте? Я хочу домой!!!
С этим воплем я добегаю до своей квартиры, укладываю дочь спать и теряю сознание.