Кислород

Птенец, который всего на миг напрягся да показался птенцом прежним, знакомым, родным, до крика и разбитых костяшек необходимым, а теперь куда-то от него утащенным да украденным, застыл, ткнулся наполненной ложкой в поджатые отказывающиеся губы, стёк на стол не пережеванным слюнявым куском, повернул в сторону Джека простынно-белую, не слушающуюся, практически скрипящую в шее плывущую голову. Ненадолго приоткрыл рот, будто собирался что-то сказать, но никак не мог вспомнить безвозвратно отобранных слов, скривился в смягчившемся лице, тусклым-тусклым светом в повлажневших глазах попросив о мифической невидимой помощи, а затем, отвернувшись обратно, вернулся к своей гребаной миске, принимаясь методично погружать в мясную похлебку ложку, выковыривать не самые черные или волокнистые куски, запихивать их за щеку да со слезами, которые никуда не уходили, оставаясь стоять полупрозрачной тоскливой стеной, монотонно…

Жевать-глотать-подыхать, пока всё, что оставалось Джеку, это бессильно ругнуться и так же бессильно задуматься, что парнишка не походил на самого себя, парнишку как будто подменили, началось всё это в тот миг, как они повстречали мелкую черношкурую паршивку, и…

Оставалось тем еще вопросом — изменилось бы что-нибудь, если бы они немедля отсюда убрались, или…

Или же уже всё-таки…

— Это не отрава. Я же только что об этом говорила, — встряла отрава другая, куда более страшная, неперевариваемая, воистину, сволочь хренова, опасная, ядовитая, с экстазом наблюдающая за тем, как её недобитое угощение уплеталось за обе щеки пристукнутым хворым мальчишкой, и от переизбытка зашкаливающих эмоций время от времени хлопающая в потные коричневые ладони. — Посмотри сам: Фениксу нравится и с ним ничего плохого не происходит. Вот кто из вас двоих действительно знает толк в приличной человеческой пище. Я так рада, что тебе понравилось то, что я для тебя приготовила, Феникс! Правда-правда рада, ты даже не представляешь, как! — продолжая щебетать, малявка ненадолго нырнула вниз, подняла с пола закрытый кувшинчик, тихо дожидающийся своего часа возле левой боковины массивного стола, налила в протянутую Фениксу жестяную кружку эбонитово-черной пахучей жидкости, ухватила седого за руку да так требовательно, будто имела все на свете права, заставила сжать пальцы на чертовой емкости, которую безнадежный олух без вопросов — ничего другого Джек уже и не ждал — принял. — Вот, вот, попробуй еще и этого! Это тебе, чтобы запить!

— Что за новое дерьмо? — с подозрением принюхавшись да от вида черной жижи невольно передернувшись, рыкнул перекошенный на лицо Пот. — Несет от него жутко. Пытаешься этого идиота споить?

— Нет. Не пытаюсь, — девка, Джек не мог не признать хотя бы этого, держалась знатно: наверняка же что-то замышляла, но вид принимала настолько не у дел, что моментами ему начинало закрадываться в голову, что, возможно, он и в самом деле всё это выдумал, вбил себе в башку, налетел по причине своей гребаной больной ревности да просто-напросто свихнулся. — Это настойка на коре обожженного дуба, на подорожнике, сохранившихся корешках разных растений, добытых из насекомых маслах. Черная она такая оттого, что мы добавляем в неё уголь — чтобы промывало желудок и помогало переварить всё то, что не очень-то пригодно в пищу, но что нам приходится в голодные месяцы есть… Что? Неужели ты тоже хочешь попробовать, Джек? Я, как видишь, уже и предлагать тебе не пытаюсь, чтобы ты не бесился и на меня не орал.

— Ага. Хочу. Умираю от нетерпения хорошенько в этот твой кувшинчик как следует плюнуть.

— Вот видишь? Ты опять говоришь гадости. Учти только, что второго шанса тебе не предоставится — мы не любим тех, кто отказывается от нашего угощения, — а эта настойка — самое лучшее, что тебе могут предложить здесь выпить. Потом, если вдруг передумаешь, будешь ползать на брюхе, кусать от обиды локти да пенять на себя.

Мужчина пренебрежительно — так, словно всю жизнь практиковал — скривил рот, со скучающим видом отвернулся, нервозно, тщетно стараясь это скрыть, поглядел на стену, сплетенную из толстянковых просушенных стеблей да простейшей подгнившей соломы, которая, если оглянуться по сторонам, «простейшей» быть резко прекращала: хрен её такую где-нибудь теперь получалось сыскать, а у этих вон, болталась себе, почем зря, да встречалась на каждом втором шагу.

— Что-то у вас дохерища его водится, этого всего «самого лучшего»… А с виду — быдло быдлом. И как, спрашивается, умудрились?

— Сам ты «быдло быдлом». Это же тебя не устраивает то, что мы тебе предлагаем; видно, привык к таким же быдло-вещам, то-то так и выделываешься, бедняжка… Но ничего, даже эта твоя проблема вполне разрешима: у нас здесь варят вечерами сорговое пиво, которое, наверное, придется тебе по вкусу куда как больше, неотесанный ты наш. Только, вот же несчастье, за пиво это нужно денежку заплатить, а у тебя, можешь и не отвечать, и так ясно, никакой денежки — ни из зуба, ни такой, какими у вас расплачиваются — нет.

— И с чего ты это…

— С того, что у тебя даже карманов нет. Какие тогда деньги, сам посуди? Не в задничную дырку же ты их себе засунул, верно? А если вдруг засунул, то всё равно уже давно потерял.

Джек, доведенный до той отметки, за которой еще немного — и всё бы чисто-начисто сорвало, потому как за убийство этой треклятой грымзы их бы наверняка живьем сожрали, скрипнул едва не обломившимися в кончиках зубами, стиснул в кулаках хрустнувшие пальцы. Покосился, дернув занывшей в поврежденном сухожилии шеей, на тупического ягненка-птенца, что продолжал высиживать рядом обдолбанной нежитью, этаким маленьким и славненьким белым упырчиком, да хлебать ложка за ложкой паршивую отравленную похлебку.

— Может, откроешь рот и хоть слово уже скажешь, чертов предательский ублюдок?! — теряя подходящее к финалу терпение, таящееся где-то на кончике клыка да от очередного злостного прикуса неосторожно подломившееся, провыл, отчаянно желая потянуться к притягивающему бледному горлу, дышащий на ладан Пот. — Или что вообще с тобой происходит, я не пойму? Решил променять меня на эту малолетнюю сучку? Обустроить себе с ней теплое уютное гнездышко и нарожать кучу таких же тупых, как и вы сами, детишек? Если вдруг да, то так и скажи мне прямо в лицо, уж очень тебя прошу! Чтобы я мог с чистой совестью послать тебя на хер и уйти доживать свою собственную жизнь, не носясь за тобой, будто вышвырнутая униженная собака.

Мальчишка от каждого выплюнутого слова, сказанного в сердцах да в грызущей обиде, не имеющего отношения к болезненно ноющей под ребрами правде, заметно вздрагивал, подбирал под себя ноги, ссутуливался, скукоживался, наклонялся всё ниже и ниже над своей крематорной урной, миской, мерзким трупятинным корытом для отупевающих трупятинных свиней. Он выглядел так, будто вот-вот заплачет, сдастся, надломится, издохнет, как чертов птенец от чертового разрыва чертового слабого сердца, но…

Сказать — всё так же не говорил ни-че-го; даже в сторону тяжело да грузно дышащего мужчины, буравящего его полумертвым раздолбленным взглядом, демонстративно и натянуто не смотрел.

Именно последнее, становящееся до припадка пугающей закономерностью, нарывающее и всё, что можно и нельзя, рушащее, привело к тому, что Джек, прошипевший несколько желающих всем собравшимся сдохнуть проклятий, стиснул в пальцах собственную поданную миску, поморщился, запустил той в стену, едва не задев башку перекосившейся да притиснувшейся грудиной к столешнице Азизы — нарочно, нарочно, конечно, черти, он сделал это нарочно…

А затем, пока идиотский Четырнадцатый Феникс рассеянно стучал по глиняным стенкам трясущейся в руке ложкой, пока уродливая девка прожигала его задумчивым мстительным взглядом, пока по соломе сползали, чавкая да хлюпая, синие венозные куски, поднялся на ноги, пнул скамейку, на которой сидел, замахнулся было кулаком на магнитом притягивающий мальчишеский затылок…

Но, так и не сумев уговорить себя причинить тому вреда, продырявил ногтями засочившуюся ладонную плоть и быстро да рвано убрался из-под злободневной крыши злободневного дома прочь.