Кислород

Джек в это всё не верил.

Ни в то, что у них что-либо может получиться, ни в то, что это не очередная из гиблых птенцовых затей, ни даже в то, что происходящее оставалось чертовой реальностью, а не выкидышем шаткого свихнувшегося воображения. Не верил и верить при любом раскладе не собирался, но, относительно трезво признавая, что терять клинически нечего, подчинился, позволил чокнутому мальчишке за себя решить, повести, нарисовать новую лунатичную тропку: подошел к паруснику, ухватился за борт, согнулся в локтях и со второй попытки забрался по плоской и вертикальной стенке наверх, кубарем грохнувшись на перекошенную жестяную палубу.

Кое-как, по седоголовому трафарету поднявшись на четвереньки — твердо стоять на выпрямленных ногах здесь не получалось в силу резко соскальзывающего вправо срезанного угла, — приподнялся, прополз взад и вперед, внимательно щуря глаза, но ничего даже близко похожего на рулевое колесо или панель управления не отыскал. Всё, что перед ними наблюдалось — это сама лодка, спящий плазменный парус да заделанные железными люками отсеки двигателя, рассказывающие о своём существовании двумя оцинкованными трубками, ведущими сквозь пол да наверх, а больше…

Больше не было ни-че-го.

Отзвук шума, несущего стройный рокот приближающихся шагов — твари ведь не торопились, твари свято верили, что никуда им двоим отсюда не деться, — пробивался через рыдающие красные сирены, лупил по ушам, сплетался с газом, что, распыляясь по каждому участочку пожранного пространства, добирался уже и сюда, стелясь густой зеленой мразнотой вокруг локтей, ладоней, грудин, колен.

— И что, черт подери, ты предлагаешь делать теперь?! — Вой становился невыносимым, поэтому, чтобы достучаться до мечущегося рядышком мальчишки, приходилось надрывать глотку и во весь голос кричать. — Сюда-то мы забрались, хорошо, но что дальше?! Торчать здесь, как двум идиотам, и ждать, когда они придут по наши с тобой душонки да используют их как хренову мишень, изрешетив до последней дырки?! Таков был твой план, птичка Феникс?!

— Я… не знаю… Не знаю я, понимаешь?! Я что-нибудь придумаю, я обязательно сейчас что-нибудь придумаю, ты только ухватись на всякий случай за что-нибудь, пожалуйста, и не отпускай, ладно? Просто ухватись, просто… побудь со мной, пока… пока я… что-нибудь… как-нибудь…

Уинд походил на душевнобольного: ползал из угла в угол, слеп, бился лбом да щеками о корабельные боковины, спотыкался, поскальзывался, падал, снова поднимался и снова принимался метаться туда-сюда, туда-сюда. Чтобы слушать его такого — растрепанного не только на тело, но и на шальной округлившийся взгляд, — надо было быть душевнобольным тоже…

И, наверное, Джек как раз таковым и являлся, потому как, не став больше ни о чём спрашивать, оставив всё своё — при себе, послушно подполз к несчастной мачте да, оплетя ту крепко стиснувшимися пальцами, с силой приложился раскалывающимся кипяченым лбом к остужающей металлической поверхности…

Сделав, что ни странно, это абсолютно вовремя и ни разу не зря, потому как уже в следующий момент чертов именованный Четырнадцатый, завопив так, будто ему всадили в печень разрывающую шальную пулю, дошел до крайней точки и, извинившись перед застывшим Потом, шандарахнул левой больной конечностью по носовому отсеку судна с сюрпризом, разбивая хрустнувшее отшибленное мясо на заискрившие неживые частички и, что страшнее, хлынувшую во все стороны, остающуюся живее всех живых…

Кровь.

— Что ты творишь?! Ты что, последние мозги потерял?! Какого хрена ты решил заняться прямо на моих глазах нанесением себе этих гребаных изувечий?! Самоубиться захотел, идиотище?! Я тебя сейчас сам убью, если не прекратишь немедленно это вытво…

К тому, что его постоянно кто-нибудь перебивал, затыкая рот тем или иным насмехающимся выкрутасом, Джек уже привык, так что на судно, подавшее вдруг сомнительные признаки сомнительной жизни, загудевшее изнутри чем-то нехорошим и хорошим одновременно, зевающим, сонно втягивающим разбегающийся коллайдерный свет, он не обиделся. Более того, из всех доступных эмоций, которыми пока еще можно было попытаться насладиться, испытал не что-то, а сплошь нездоровую радость оттого, что успел столь предусмотрительно последовать птенцовому совету да оплестись вокруг этой гребаной мачты, потому как лодчонку чем дальше, тем больше начинало неприлично…

Трясти.

Мальчишка же, зараженный и заражающий какой-то ненормальной, дичайшей, аморальной даже удачей, следующей за ним да приходящей на выручку всякий раз, когда верилось, что всё, вот и пожаловала доигравшаяся казнь и заупокойные поминки, ненадолго замер, с некоторым изумлением, точно пытаясь осмыслить, что такое только что произошло и как это вообще сработало, поглазел на собственную руку, капающую и капающую мокрой краснотой на серый железный пол…

После чего, не став ни кричать, ни вопить, ни вообще не издавать ни звука, приложив все те внушительные да впечатляющие жизненные ресурсы, которые в нём оставались, ударил по дурацкой парусной штуковине снова, на что та, пошатнувшись ощутимее, загудела, засвистела, задрожала, будто была самой настоящей животной скотиной, готовящейся к долгожданному свободному забегу…

Это всё было ничего, это было даже хорошо, ярко, жарко, с забившимся под ключицами воскрешенным трупиком пернатой надежды, только вот где-то там же птенец, верный ублюдочному монстру, копошащемуся в его голове, а потому на глазах теряющий крохи утекающего да вытекающего рассудка, взвыл, заскулил, подобрал под себя ноги, обдал Джека жалобной перековерканной улыбкой да, зажмурив глаза, впился зубами и ногтями правых пальцев в чертово запястье левой руки, забрызгивая новой порцией хлынувшей крови собственное тело, пол и попавшего под капли опешившего мужчину куда раньше, чем тот успел собраться, очнуться и понять, что произошло.

Мальчишка скулил, мальчишка плакал, мальчишка, кажется, был на грани подступившего да обхватившего за плечи обморока, но упорно продолжал ковыряться в отрываемом мясе, пробиваясь всё глубже да глубже до имплантированных подставных истоков — до тех пор, пока Джек, с горем пополам пришедший в себя, не схватил того за волосы и, грызясь болью да заедающим страхом, не приложил башкой о звякнувшую мачтовину, пробивая до кучи еще и разбитый всмятку бледный-бледный лоб.

— Что ты делаешь?! Что, мать твою, ты делаешь?! Немедленно прекращай эту чертовщину, слышишь?! Хватит! Либо ты остановишься сам, либо, клянусь, я на месте тебя, раз уж тебе так неймется, на куски разорву, малолетний же ты придурок!

Что из того, что случилось дальше, было правдой, а что — лишь плодом его поехавшего крышей рассудка, он уже не знал, но точно помнил, что в этой больной, чокнутой, ни разу не смешной клоунаде были губы: кошмарные мальчишеские губы, измазанные в крови и прослойках отшелушивающейся кожи, что неминуемо растягивались, смеялись, ухмылялись, ползли незнакомым звериным оскалом наверх. Были первые солдаты, открывшие заблокированную с этой стороны дверь, переступившие порог, вломившиеся в помещение, но теряющие внимание и скорость из-за слишком тусклого света, утопившегося в расползшемся повсюду дыму. Был Феникс, сумевший улизнуть из его хватки, отбившийся, отстранившийся, вернувшийся к изголовью судна, вскинувший порванную руку, отодравший от той болтающийся на соплях пласт плохо натянутой красной кожи, зажавший истекающее соком запястье правой кистью, надавивший, снова взвывший, до корней и вен себя вспоровший. А еще…

Еще почему-то был галогенный круг.

Вроде бы совсем ненастоящий, иллюзорный, обманывающий, а с другой стороны — настоящее некуда; круг этот появился над мальчишеским запястьем, вырвался наружу из его глубин, выкупался в крови, раскинулся маленьким миниатюрным солнцем — Джек знал, Джек был одним из тех, кто успел застать, кто видел, кто запомнил, пока над землёй не растянулась вечная смоговая отрава. В кругу этом — бесконечные мириады мигающих, бегающих, перемещающихся, перекликающихся друг с другом кнопок, рычажков, световых фибр: треклятая панель такого же треклятого управления от треклятого летучего судна, которого то так опрометчиво, а на самом деле ни хрена, оказалось псевдо-лишено.