Кислород

— Дже… к… — голос не слушался, сбивался, кашлял, хрипел. Глаза, отчаянно желающие увидеть до дрожи нужное лицо, через силу напряглись, выхватили глаза другие — искаженно-желтые, холодные, загнанные, но всё еще…

Всё еще…

— Я здесь, малыш… Я здесь. Не бойся, я держу тебя. Я никуда от тебя не денусь, понял? Я здесь, я с тобой, я же обещал…

Он действительно был здесь, рядом, всего лишь по ту сторону решетки, которую никак не получалось преодолеть, находясь так близко и одновременно так чертовски далеко, что пальцы хватались, трогали, переплетались, а сердце нарывало, кровилось, сходило с ума, подстегнутое жестоким уверением дурацкого вычислительного мозга: им ни за что, никогда больше не очутиться по одну сторону, никогда не порвать проклятого железа…

Никогда…

Не…

Спастись.

— Как мы здесь… почему мы… здесь… что… произошло… как… как же…

— Я не знаю, мальчик. Они накачали нас с тобой транквилизаторами и притащили, как видишь, сюда… — угрюмо пробормотал отведший взгляд Пот. — Куда — я не имею понятия и сам: я не видел, ни где нас проносили, ни в какую степь вели, ни что при этом вытворяли… К сожалению, должен признать, что это отнюдь не то место, откуда так легко получится… выбраться. Если получится… вообще.

Феникс понимал и не понимал, помнил и не помнил, в отчаянном сумасшествии пытаясь сопоставить бьющиеся в голове картинки и даты, просроченное, утекшее сквозь пальцы время и все их глупые, бессмысленные действия, пока глаза его вдруг повторно не намокли, не распахнулись, а губы не скривились в несчастном, избитом, готовом разрыдаться и проклясть ваксово-клоунском оскале.

— Почему?! — плюя на то, что шумы вокруг как будто сделались тише, привлеченные его пробуждением, закричал он, в отчаянии высвобождая обхваченные руки да изо всех сил наваливаясь на крепкую удерживающую перегородку. — Почему ты увязался за мной следом?! Зачем ты… набросился на того человека…? Зачем ты всё это… сделал…?! Если бы не это… если бы ты остался стоять в стороне, то ты бы… тебя бы они не… ты был сейчас в безо…

— Я был бы сейчас последним уродским ублюдком, который позволил тебя забрать и отправил на верную смерть одного. Да, признаю, я не смог ничем существенным помочь и, возможно, частично всё это дерьмо усугубил, но, по крайней мере, ты сейчас здесь не один, и я не один, и… мы просто вместе, малыш. Я ведь уже говорил, что не дам тебе больше взваливать на себя то, что ты взваливать не должен.

Уинд, наотрез не желающий воспринимать, что такое этот дурной на всю голову кретин говорит, с задушенным воплем от того отшатнулся. Шмыгнул, пытаясь не разреветься, носом, чувствуя, что всё бесполезно, что его вот-вот сорвет, что он устроит постыднейший детский припадок в этой проклятой клетке, в которой всё отчетливее да отчетливее начинало разить протухшими кошмарными яйцами и наложенной сверху безымянной гнильцой. Не соображая уже больше ничего, скребя и самого себя, и ломающий ногти пол, согнулся, раскашлявшись, пополам, безуспешно попытался спрятать за ладонями полившиеся из набухших глазных желез слезы, хрипло-хрипло и бито-бито прорыдал:

— Но я… я не хочу… не хочу я… чтобы ты… т-ты из-за меня… чтобы с тобой… чтобы они тебя…

Едкий приторный запах, еще только-только заставляющий кашлять да кривиться, а потом раз — и за единый разрыв остановившейся секунды окутавший всё огромное, пугающее эхом да затихшими голосами помещение, они уловили оба и сразу, а в следующий миг, не оставляя времени ни прикрыться, ни придумать, что делать или чего не делать, извиваясь плотными желтоватыми клубами, из открытых настенных шлюзов потек ужасающий удушливый газ, с концами отрезавший и звуки, и голоса, и чужие крики — всё, кроме настойчиво забивающегося в ноздри, рот и поры убивающего присутствия.

Газ полз, газ, шевеля длинной уродливой шеей, тянулся от клетки к клетке. Газ, обнажая прячущегося развеселого пересмешника, отчего-то теперь уже пах не яйцами и тухлятиной, а нежной пыльцовой бахромой, заставляющей бессильно дернувшиеся губы разъехаться в спятившей улыбке, а сердце, запаянное в умирающую грудь, трепетать, трепетать, столь блаженно, пропади оно всё пропадом, трепетать!

— Не дыши! — портя общее ощущение вливающейся в тело смешливой невесомости, рыкнул из своего загона Джек, ненадолго представившийся большим и злым зверем из тех, что когда-то давно точно так же сидели в клетках иных: тех, на которые приходили поглазеть чуточку более счастливые на тот момент люди.

— Почему… это…? О чём ты таком… оно ведь… приятно… не страш… но сов… сем…

Понять его, этого глупого зверя-Джека, было трудно: тело ведь охватывала славная легкая слабость, руки и ноги, которые прекратили весить хоть что-либо, просили беззаботно те раскинуть да просто вот так полежать, глядя опустевшими угольками глаз в плывущий решетчатый потолок, где, перекачиваясь с боку на бок, неизвестно когда успели расплаваться надутые помидорные рыбины, медленно оборачивающиеся неоперившимися певучими птенцами.

— Не смей дышать, проклятый мальчишка! Ты меня слышал?!

Феникс слышал, но всё еще не понимал. Ни за что и никак не хотел понимать, теперь уже отчасти уверенный, что Джек это специально, что ему просто завидно, потому что сам-то он никаких симпатичных рыбок-птенчиков-овощей в недонебе над собой не видел, а те, в свою очередь, всё продолжали напевать, свистеть да чирикать, те, проходя долгий путь машущей плавниками улыбчивой стерилизации, падали на пол обугленными тушками не проклюнувшихся, но хрупких да ломких белоснежных яиц…

— А птички… такие… грустные… Неужели не видишь их, Джек…? И скорлупки у них почти такие, как ты и… хотел тогда… когда пытался меня… ты… меня… что-то со мной… странное… сделать…

— Да не дыши же ты, я тебе сказал! Кусок идиота! Ты хоть когда-нибудь можешь сделать так, как тебе говорят?!

Чужая рука, ободравшим кожу ударом просунувшаяся через прутья, заплатила за свою дерзость пущенной из пятерни да запястья кровью, но зато сумела дотянуться, сомкнуться на запястье Феникса с такой силой, чтобы накрепко перекрыть тому пару-тройку взбунтовавшихся кровеносных капилляров. Изображения птенцов и красных выпученных рыбин тут же померкли, оброненный мужчиной паникующий приказ добрался до приоткрывшего двери сознания; Четырнадцатый, не став больше ничего спрашивать, поспешно, как ему и сказали, задержал дыхание, накрыл ладонями нос и плотно сомкнувшиеся губы, зажмурил глаза, перекатился на живот и, с болезненно долбящимся о виски стыдом думая о том, что заставил Джека открывать рот, невольно вдыхать да говорить, вжался лицом и всем телом в хранящий остужающую прохладу, но всё равно отторгаемый, как и всё здесь, пол.

Он задыхался, он беззвучно скулил, он бил, еле-еле удерживаясь, чтобы не сорваться и не глотнуть отравленного воздуха, ногами, пытался сражаться с охватывающей жилы немеющей судорогой и шкурой чувствовал, что-то же самое происходило и с исчезнувшим из поля зрения смуглым мужчиной. Где-то кто-то, не выдержав первым — потому что, наверное, не было рядом того, кто позаботился и поддержал, — надрывно закричал, грохнуло опущенным железом, взвились, озарив кровянистой краснотой, пылающие инфернальным огнем сирены. Провозгласили, жадно потирая друг о друга копыта, повылазившие из щелей черти, перемигнулись запустившиеся в аварийном режиме инфракрасные лампы, проникая в блаженную темноту под зашторенными веками разрезающей слизистую оболочку глаукомой, а потом…

Потом всё внезапно закончилось, и рука Джека снова касалась мальчишки, без слов говоря, что теперь он, наконец, может попытаться вдохнуть.

— Только делай это поверхностно, понял? Вдыхай редко и поверхностно, не задерживай в себе воздух дольше, чем на две секунды. И ни в коем случае не смей глотать глубоко.

Уинд кивнул, с полувздоха подчинился, сделал то, что ему и велели, опухшими красными глазами вглядываясь в троящееся темное лицо, тоже почему-то измазанное в вытекшей из ноздрей да рта крови. Чуть помедлив, сам того не осознав, истерично зашарил по проклятым прутьям трясущейся правой рукой, пытаясь снова и снова соединиться да переплестись с чужими успокаивающими пальцами — единственным, что удерживало на грани чахлой разлагающейся жизни и дышащей в спину смерти, чьих касаний он еще никогда прежде не чувствовал настолько остро, верно, пусть и в самом ужасном смысле, но хорошо.