Страница 7 из 15
Поскольку считалось, что миссия «национального государства» состояла в поддержке и продвижении интересов численно доминирующей этнической группы, то меньшинства неизбежно воспринимались как «проблема». Более того, развитие должно быть направлено против них. По этому вопросу также существовал консенсус, хотя мера, в которой интересы «хозяев» и «гостей» были совместимы или исключали друга, являлась предметом серьезных разногласий.
Перед Первой мировой войной большинство румын в королевстве и за его пределами были землепашцами и скотоводами. Немногочисленный правящий класс Старого королевства состоял из интеллигенции (по отношению к ним румыны применяли термин «интеллектуалы»), духовенства, чиновничества и военных, в большинстве своем также этнических румын. При этом этнические румыны были очень слабо представлены в промышленности, ремеслах и коммерции. Румынские предприниматели обычно были евреями, греками или представителями других – по выражению Юрия Слёзкина – «меркурианских» меньшинств, чей традиционный образ жизни лучше подготовил их для достижения успеха в бурно развивающейся капиталистической экономике[55]. Политика ведущей в Румынии в предшествовавшие Первой мировой войне годы Либеральной партии, получившая название «мы сами», была призвана противодействовать ситуации, которая воспринималась как ненормальная, путем согласованной государственной поддержки «национальных» предпринимателей, т. е. этнических румын. Национал-либералы, фактически та же подновленная Либеральная партия, продолжили эту политику в 1920-х гг., когда они обладали едва ли не монополией на власть[56].
С присоединением новых провинций по итогам Первой мировой войны румыны столкнулись с ситуацией, в которой их ощущение отставания в более современных и значимых занятиях лишь усилилось. Города и местечки новых провинций населяли по большей части доминировавшие в прошлом национальности, такие как русские в Бессарабии, немцы в Буковине и венгры в Трансильвании, а также евреи, говорившие либо на идише, либо на языке культуры, преобладавшей в данной местности. Так, согласно переписи 1930 г., в Кишинёве, столице Бессарабии, румыны представляли 42,4 % всего населения, евреи – 35,7 % и русские – 17,1 %. Следует отметить, что границы румынских городов в межвоенный период проводились таким образом, чтобы путем включения в эти административные единицы пригородных сел с этнически румынским населением разбавить нерумынское большинство. В самом Кишинёве процент евреев и русских был еще выше, на что указывает сравнение с переписью 1897 г.: евреи составляли 45,9 % населения, русские – 27 %, а румыны – всего лишь 17 %[57]. В 1930 г. в Черновцах, столице Буковины, румыны представляли 27 % населения, евреи – 37,9 %, и немцы – 14,6 %; когда в 1910 г. австрийские переписчики регистрировали языковую (Umgangssprache), а не этническую принадлежность, 48,4 % населения города выбрали немецкий язык, 17,9 % – «рутенский» (т. е. украинский), 17,4 % – польский и лишь 15,7 % – румынский. В главном городе Трансильвании, Клуже, в 1930 г. румыны составляли 34,6 %, венгры – 47,3 %, евреи – 13 %, в то время как в 1910 г. соотношение было таким: 12,4, 71,7 и 11,6 % соответственно[58].
С точки зрения румынских националистов, это была мрачная статистика, но возможно, румыны чувствовали, что на практике ситуация была еще хуже. Как убедительно утверждает Ирина Ливезяну, «города и местечки новых провинций Румынии <…> вообще не проявляли видимых черт румынского характера». В Черновцах, например, «университет, театр, большинство лицеев и ежедневные издания были немецкими, а присутствие румын <.> за пределами собственно румынской общины не ощущалось»[59].
Румынские политики и интеллектуалы предпочитали объяснять эту ситуацию целенаправленными действиями предыдущих имперских режимов, которые якобы преднамеренно денационализировали румын, чтобы обеспечить себе контроль над румынскими территориями. Так, например, в своем исследовании 1930 г. о национальных меньшинствах Мануилэ, с одобрением процитировав С. Мехединць, который утверждал, что «Румыния – это самая гетерогенная с этнографической точки зрения страна в Европе» и что она – «единственная на Земле страна, чьи города по большей части находятся в руках чужеземцев», прибавил, цитируя Ю. Маниу, что города в Трансильвании «были созданы искусственно как центры мадьяризации» и что «румынское государство должно восстановить то, что разрушили венгры, но не путем разрушения существующих ценностей, а путем создания новых». «Вот и идея на будущее!» – заключил румынский демограф[60].
В этом вопросе Мануилэ был в полном согласии с большинством своих современников из среды румынских интеллектуалов и политиков, среди которых было распространено мнение, что после объединения румынских территорий новый «национальный идеал» включал модернизацию страны, сопоставимую с тем, что происходило как у соседей, так и на Западе, и в то же время – устранение «дыры в середине», т. е. недостаточной представленности этнических румын в большинстве престижных экономических и социальных сфер. Эти политики и интеллектуалы были склонны воспринимать такую ситуацию как нечто невыносимо постыдное, поскольку она наводила на мысль, что румыны были неспособны стать по-настоящему «современными»[61].
Румынские политики сознавали, какая напряженность может возникнуть в связи с реализацией планов руководимого государством развития в сочетании с мерами по устранению из престижных областей занятости национальных меньшинств, которые зачастую обладали навыками, лишь изредка встречавшимися среди этнических румын. Но в 1920-х – начале 1930-х гг. абсолютному большинству румынских элит хотелось верить, что указанные цели были совместимы. С этой точки зрения Румыния была похожа на другие страны Восточной и Юго-Восточной Европы, которые благодаря их союзу с Францией и Великобританией вышли победителями в Первой мировой войне: победа узаконила демократию, и элиты выразили ей свою поддержку, пусть даже их политическая повестка дня была отмечена изрядной дозой этнического национализма[62]. Приверженность демократии, пусть даже и показная, означала, что явно нарушать права меньшинств было нельзя. Государство должно было действовать осторожно, чтобы и статус доминирующей нации повысить, и соблюдение прав меньшинств подтвердить. Чтобы показать, каким образом наиболее либеральные и дальновидные румынские элиты представляли себе решение этой дилеммы, полезно обратиться к личности и высказываниям одного из самых видных их представителей, Юлиу Маниу.
Фото 1.1. Юлиу Маниу.
Фотография любезно предоставлена Национальным архивом Румынии
Фигура Маниу возвышалась над румынской политической сценой большую часть межвоенного периода, а также во время Второй мировой войны, когда он был самым влиятельным лидером прозападной оппозиции. Маниу был одним из лидеров НЦП с момента ее создания в 1926 до 1933 г. и с 1937 вплоть до 1946 г., когда это формирование вместе с остальными оппозиционными партиями было ликвидировано коммунистическими властями, а их лидеры, включая Маниу, арестованы и брошены в тюрьму, где он и скончался 5 февраля 1953 г. Маниу был премьер-министром Румынии с ноября 1928 по октябрь 1930 г. и с октября 1932 по январь 1933 г.
Маниу родился в 1873 г. в Трансильвании в семье румынских дворян, имевшей славу борцов за права румынских крестьян против венгерского гнета. Он с детства воспитывался в духе румынского национализма и в юности поклялся посвятить себя своему народу[63]. Он изучал право в университетах Клужа (венгерское название Коложвар), Будапешта и Вены. В 1906 г. он был избран по списку Национальной румынской партии в венгерский парламент, где вскоре зарекомендовал себя как твердого, осторожного и находчивого политика. К исходу Первой мировой войны Юлиу Маниу стал фактическим лидером своей партии и румынской общины Трансильвании. В Первую мировую войну он был мобилизован в австро-венгерскую армию и воевал на Итальянском фронте, но решительно отверг требования венгерских властей подписать декларацию, осуждающую участие Румынии в войне против Австро-Венгрии. Маниу вернулся в Трансильванию в последние недели войны, когда империя уже испускала последний вздох, и в ноябре 1918 г. организовал фактический захват власти в Трансильвании отрядами румынской «национальной гвардии», действовавшими под защитой войск Старого королевства. Он сыграл ведущую роль в организации стотысячной демонстрации трансильванских румын, на которой 1 декабря 1918 г. в городе Алба-Юлия было провозглашено объединение Трансильвании, Баната и восточной Венгрии с Румынией. Со 2 декабря 1918 по 2 апреля 1920 г. он возглавлял в Трансильвании администрацию переходного периода, которая обеспечила окончательное присоединение провинции к Старому королевству[64].
55
См.: Yuri Slezkine. The Jewish Century (Princeton, NJ: Princeton University Press, 2004), pp. 4-39.
56
Доктрина «мы сами» была разработана во второй половине XIX в. Ионом И. К. Брэтиану (1821–1891), основателем Либеральной партии и отцом Иона (Ионела) И. К. Брэтиану (1864–1927), Винтилэ Брэтиану (1867–1930) и Константином И. К. Брэтиану (1866–1951), которые руководили партией в 1909–1927, 1927–1930 и в 1933–1947 гг. соответственно, иными словами, до запрета партии коммунистическими властями. Доктрина с самого начала была направлена против проникновения иностранного капитала и доминирования в экономике страны румынских граждан иной национальности. См. Apostol Stan, Ion C. Brătianu. Un promotor al liberalismului în România (București: Globus, 1993), pp. 374–394. О применении доктрины в межвоенной Румынии см.: Henry L. Roberts. Rumania: Political Problems of an Agrarian State (New Haven, CT: Yale University Press, 1951), pp. 94-129, 187–205.
57
См.: Sabin Manuilă, Studiu etnografic asupra populației României (București: Editura Institutului Central de Statistică, 1940), p. 50; Тройницкий Н.А., ред., Первая всеобщая перепись населения Российской империи 1897 года, т. III (Санкт-Петербург: Издательство Центрального статистического комитета Министерства внутренних дел, 1905), сс. 226–227. В отличие от румын в 1930 г., российские переписчики регистрировали не национальность, а язык. В межвоенной Румынии с юридической точки зрения не было провинций, как не было и провинциальных столиц, но румыны продолжали широко употреблять понятия, унаследованные со времен Первой мировой войны.
58
Manuilă, Studiu etnografic, p. 51; Manuilă, „Evoluția demografică a orașelor și minorităților etnice din Transilvania”, Arhiva pentru știința și reforma socială, 8 (1929), p. 133. Данные австрийской переписи 1910 г. по Черновцам см.: Hausleitner, Die Rumănisierung in der Bukowina, pp. 39–40. Ливезяну на основе различных австрийских источников пришла к тем же выводам – 15 % румын. См.: Livezeanu, Cultural Politics in Greater Romania, p. 17.
59
Livezeanu, Cultural Politics in Greater Romania, p. 17.
60
ANI, Fond Sabin Manuilă, XII/77bis, ff. 3–4. Румынский термин «чужак» (străin) использовался как в отношении иностранцев, так и в отншении румынских граждан нерумынского происхождения. Такое обращение было вообще присуще всей Юго-Восточной Европе того времени. См. Barbara Jelavich, History of the Balkans: Twentieth Century, vol. II (Cambridge: Cambridge University Press, 1983), pp. 135136.
61
Выражение Терри Мартина (Terry Martin) «дыра в середине» относится к положению восточных советских республик. Эта формула указывает на то, что советская политика создала прослойку партийных аппаратчиков из представителей местного «коренного населения», но ей не удалось «создать корпус высших технических и интеллектуальных функционеров, который бы позволил установить… полный контроль коренных над восточными республиками» (Martin, The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923–1939 (Ithaca, NY: Cornell University Press, 2001), p. 179). Здесь я следую интерпретации Лии Гринфельд (Liah Greenfeld), рассматривающей национализм как зависть (ressentiment). См.: Greenfeld, Nationalism: Five Roads to Modernity (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1992).
62
О межвоенном восточноевропейском национализме см. особенно Brubaker, Nationalism Reframed, ch. 4, pp. 79-106.
63
См.: Matei Boilă, „Mărturii privind atitudinea lui luliu Maniu în anii 1943–1946”, Ni-culae Paraschiv și Gabriel Țepelea, eds. luliu Maniu în fața istoriei (București: Gândirea Românească, 1993), pp. 86–87.
64
О первых годах румынской администрации в Трансильвании см.: Livezeanu, Cultural Politics in Greater Romania, pp. 132–135.