Доктор

Валька нашелся в зале на разложенном, но незастеленном диване. Ветер из распахнутой настежь форточки трепал давно нестиранный тюль, впуская в пропитавшееся алкоголем пространство морозный воздух января. Так и не разувшийся Марк медленно подошел к дивану, разглядывая своего спящего парня, который по какой-то чудовищной нелепости взвалил на свои плечи непосильную ношу.

Опустившись на корточки перед диваном, Марк осторожно провел рукой по растрепанной, пропахшей табаком гриве льняных волос, убрал завесившую глаза давно отросшую челку. Высокий лоб был нахмурен, закрытые глаза беспокойно бегали за сомкнутыми сном веками.

– Валь… проснись. Валюш… – Марк с несильным нажимом провел по искусанной нижней губе. – Малыш, проснись, поехали домой.

– Домой? – Помятое лицо не сразу оторвалось от подушки.

– Да, домой. Я о тебе позабочусь. – Марк подхватил неуклюже встающего Вальку под руку.

– Это так… так хорошо… хорошо, что ты есть… – Валька, не удержавшись, ухнулся вниз и, если бы не Марк, приземлился бы на ковер.

– Валя! Господи! Ты чуть не убился!

– М-да… убился… лучше бы я убился…

Десятиминутное тормошение принесло плоды, и, с трудом подняв пьяную в стельку свою половину, Марк помог плохо удерживающему равновесие Вальке добраться до ванной. Вызванная рвота и ледяное умывание помогли более-менее прийти в себя.

– Ты, наверное, думаешь, я мерзкая свинья? – Потерянный и измотанный Валька сидел на кафеле рядом с унитазом и, вытянув руку, держал кисть под льющейся прохладной водой.

– Нет, я так не думаю. – Марк сидел на бортике ванны рядом с Валькой и гладил спутавшиеся волосы.

Впервые Валя выглядел неопрятно и плохо пах. Несмотря на свинство в быту, Валька был жутким чистюлей, намываясь не меньше сорока минут в ванной. Все зубные щетки у Вальки задерживались не дольше чем на три месяца, постепенно превращаясь в разгрызенное безобразие. Марк даже поостерегся покупать зубастому чудовищу электрощетку, боясь представить, что с бедняжкой станет после нескольких сеансов знакомства с Валиными зубами. А за чистотой рук Валька следил настолько тщательно, что у него порой в каждом кармане куртки было по тюбику с антисептиком для рук и упаковке влажных салфеток.

– А я думаю, что я все-таки мерзкий. – Марк не увидел, но почувствовал, что Валька прикусил губу, чтобы сдержать слезы. – Как только ты меня терпишь…

– Мне не приходится тебя терпеть.

– Все ты врешь… Что ж так… – Валька сглотнул и, собрав на груди черную ткань футболки в руках, потянул. – Что ж так плохо-то… так херово…

Марк тихо, чтобы Валя не услышал, набрал воздух в легкие и задержал дыхание, собираясь с силами.

Следующая неделя была сущим кошмаром. Марк не знал, чем помочь, все слова пролетали вхолостую, Валька разрывался от внутренней боли, скулил по ночам и пил, пил, и пил… Марк никогда в жизни не сталкивался с подобным. В его доме алкоголь был развлечением, без запретов и переборов. Отец расслаблялся с помощью кубинских сигар, к чему и Марка ненамеренно приучил. У них никто не пил, и об алкашах, избалованный «подходящей» средой, Марк знал лишь из телевизора, а к зависимым от спиртного относился с презрением, как к слабым ничтожествам, не понимая, почему нельзя взять себя в руки. И вот жизнь ответила на его вопрос. Потому что больно. Больно и худо, и боль, как незалеченная рана, гниет. И непонятно, где взять лекарство от нее, чем помочь.

Марк впервые чувствовал себя полностью беспомощным, с каждым днем начиная, как и Валя, скатываться в отчаяние от мысли, что он ничего не может сделать, что никакие слова не помогают, все связи, деньги, положение в обществе, образование, все оказалось бесполезным, будто Марк нем, а Валя глух. Марк уже все испробовал: и хвалебные, вдохновляющие речи, и уговоры, и обещания, и просьбы, но все впустую. Вальку не отпускало. Валя слушал, кивал, со всем соглашался, а потом просился погулять или находил другую причину, чтобы улизнуть из дома, и снова пил, заставляя издерганного от беспокойства Марка вместе с собакой, которую он натаскал на Валин запах, искать его по дворам и подворотням. А дальше хуже: Марк решил, что сам лучше нальет, чем так, и с этого момента беспомощность сменилась на чувство вины палача, который собственноручно, сдаваясь, приводил в исполнение приговор.

Обещанный Петровичу вторник две недели как прошел, а Валька лишь худел и спивался. Все осложняло Валино желание избавить Марка от непосильной ноши, то есть сбежать. Валя собирал вещи, просил отпустить, говорил, что ему стыдно перед Марком, что дома он сам с этим справится и вернется, но Марк знал, что ничего он сам не справится, и даже сама мысль предоставить парня самому себе в таком состоянии казалось бредовой.

Марк измотался и устал, никогда раньше он не думал, что столкнется с подобным. С не самой красивой попыткой «сбежать», с горечью, разочарованием и безнадежностью. В какой-то момент Марк усомнился в собственных силах вытащить свою увязающую в боли половину, в которой открылись давно заржавевшие, казалось бы, забытые шлюзы, удерживающие океан боли и обид.

– Почему она меня бросила?

– Кто?

– Мама…

Марк, нормально не спавший уже несколько дней, взглянул на свою измученную болью половину, подползшую к его ногам и уткнувшуюся бледным лицом в бедро.

Этот «взрыв» вытащил все: и боль от потери пациентов, и не только этих, обиду на мать за то, что бросила, за то, что не приехала, за то, что недолюбила, променяла, злость на нее, на свое обесценивание, незначительность в ее глазах, на собственное бессилие в желании помочь тем, кому нельзя помочь, в вынужденности признать собственное бессилие перед пациентами, смотрящими на него с самой большой надеждой на свете.

– Марк, ну почему, почему он?! – в который раз начинал Валька. – Ты знаешь, я его когда на каталке увидел…такая каталка огромная, и он, такой маленький, пухленький и расслабленный, будто спит… такие маленькие ладошки и круглые щечки… и мама его… она бы его никогда не бросила. – Марк запрокинул голову, уставившись в свое отражение на глянцевом потолке, приготовившись пережить с Валькой новую волну раздирающих воспоминаний. – Я понимаю… ты, наверное, устал от меня…

– Нет, родной… я устал от твоей боли. – Марк почувствовал, как Валька обхватил его ногу руками и плотнее прижался, положив светловолосую голову на колено.

– Роман его завез… и я, знаешь, как понял, что он мертв?

– Знаю…

– Я по Ромкиным рукам понял, – будто не слыша ответа, продолжал Валька. – У него пальцы так мелко дрожали, и он руки в карман спрятал. Он говорил: «Не мог! Не мог я ей сказать! Она с собой что-нибудь сделает!» Мы ее успокоительным накачали, и я сказал… и все равно ни хрена оно не помогло… – Валька тихонько заскулил.

Марк гладил спутавшиеся волосы и думал, что вот оно, настоящее единение… прирастание к друг другу… оказывается, оно наступает через вот такое дерьмо, когда даже вонь от перегара и блевотины не вызывает желания бросить, а слабость не вызывает презрения, снисхождения и жалости, лишь сочувствие и желание вытащить, помочь, пораниться вместе, но спастись вдвоем… удивительная этикетка отношений, которую никто не видит вначале.

– Валь…

– Ммм…

– Валь, а помнишь прошлый май?

– Ммм… угу…

– Помнишь, как ты взял у меня машину на часок? – Марк улыбнулся, вспомнив первый день Валькиного отпуска.

– Да.

– Господи, я, когда мчался к тебе, думал, прибью тебя… Серьезно! – Марк нервно засмеялся, поежившись от воспоминаний.

– Да уж, физиономия у тебя была зачетная. – Валька оторвал голову от колена и улыбнулся.

– Еще бы! Я-то не знал, что ты в моей машине роды принимаешь!

– Я этого вообще-то не планировал.

– Еще бы ты это запланировал!

– Не переживай, я никому не скажу, как ты блевал за капотом. – Валька поднял на Марка опухшие от слез, но полные смешинок глаза.

– Ты видел?!

– Я слышал. Так-то я занят был.