Страница 41 из 62
– Хедва! Не хочу расчёсывать тебе нервы, но твой Лазарь заховался в дровянике с бутылкой шмурдяка. Шевели булками старая, пока он опять до белочки не допился!
– Ой вей из мир! Щас возьму скалку и устрою ему гранд фестиваль за все мои вирванные годы. Достал уже меня, алкаш запойный!
Тот наш осенний разговор с ректором продлился недолго, но для меня результат был скорее обнадёживающий. Столяров согласился не настаивать на запрете артистам кордебалета выступать в нашем клубе. В свою очередь я пообещал, что никаких «чарльстонов, фокстротов и шимми» в нашем клубе не будет. На мои заверения Столяров только ухмыльнулся.
– А знаешь, Миша, кое в чём ты прав. Бесполезно ограничивать музыку только запретами, она всё равно «найдёт дырочку». Пусть и будет рядиться в другие одежды. Уж мне-то это известно хорошо. Одна история вальса чего стоит! Запрещали его и в европах, запрещали и в америках, а Штраус как писал, так и продолжал писать. Да и у нас в Российской империи вальс был под запретом, но ведь и наши композиторы вальсы писали. Так что вальс, как ты говоришь, «просочился». Так и сейчас, тот же чарльстон запретили, но ведь танцуют! Хоть и называют его «ритмическим» или «гимнастическим» танцем.
И уже прощаясь, вдруг нахмурился и произнёс: – Да! Миша, всё забываю тебе сказать. Помнишь то собрание, когда тебя хотели исключить из института? Так вот, позже ко мне приходил инспектор УГРО и записал твои данные. Насколько я понял, он собирался сделать на тебя запрос во Владивосток. Тебя это не беспокоит? – я беспечно пожал плечами. – А что меня должно беспокоить? Пусть уточняют, если так надо. Мне скрывать нечего! – но холодок тревоги на некоторое время поселился в моей душе. Как оказалось, ни мама, ни Семён Маркович тоже не были в курсе этой непонятной милицейской инициативы. Их это встревожило даже гораздо сильнее чем меня. Но шло время, ничего не происходило и постепенно тревога сошла на нет.
Так зима и пролетела. Занятия в институте с педагогами, новые песни для Хачатура и Тани, партитуры Столярову и репетиции в клубе. Фляйшман, хоть и частично, но всё-таки добился уступки от руководства конторы, впрочем, оно особо и не возражало, понимая нашу ситуацию, но не горя желанием хоть как-то нам помочь материально. И переложив все проблемы на наши плечи. С переносом танцев под крышу клуба изменилось расписание «вечеров», они стали проходить только в субботу и воскресенье и в пять раз выросла цена билета, став равной одному рублю, что было «больно» по местным меркам.
Но нам пришлось за свой счёт принимать на постоянной основе дворника и по совместительству истопника. И нанимать гардеробщика в концертные и танцевальные дни, а в остальное время работавшего обычным разнорабочим при клубе. Уборщица тоже приходила по утрам «за наши» полставки. А также пришлось оплачивать дрова для отопления клуба и электричество, да и дивертисмент тоже денег стоил. Резкое повышение цены на билеты привело к столь же резкому снижению посещаемости клубных танцев, но только в первое время.
Уже через месяц у нас опять было столпотворение, но радикально изменился состав публики. Если летом на танцы в сквер приходили в основном молодые рабочие и работницы порта, то сейчас в клубе преобладала «золотая молодёжь» Одессы. И к моему немалому удивлению, среди нэпманских сыновей и дочурок вполне себя неплохо чувствовали отпрыски партийной и советской элиты города, да и сами папаши и мамаши не считали для себя зазорным посетить наши танцы и если не потанцевать самим, то полюбоваться на своих веселящихся «детишек», а заодно «в неформальной обстановке» обсудить свои дела. Ну, прямо как в «моём» прошлом времени.
Наши расходы возросли, но руководство конторы наотрез отказало Менделю в установлении платы за концерты. Они по-прежнему были бесплатными и Фляйшман в ответ так же категорически отказался увеличить продолжительность концертов. Представления теперь и так давались каждое воскресенье и длились два с половиной часа. Давать два концерта в день, или увеличить продолжительность до четырёх часов художественный руководитель ансамбля отказался напрочь, мотивируя это усталостью музыкантов.
Такой демарш худрука вызвал предсказуемое неудовольствие начальства, и Мендель стал всё чаще «поглядывать» в сторону филармонического товарищества. Начавшееся противостояние мне очень не понравилось. В клубе мы были сами себе хозяева и в наш репертуар никто не вмешивался. Но что будет, если мы перейдём под крыло «профильной» организации? О былой свободе придётся забыть, и это самое малое, что нас ожидает. Но были и другие проблемы, связанные с таким возможным переходом.
Для нас уйти «под крышу» филармонического общества было непросто ещё и по той причине, что сразу «зависали в воздухе» две кандидатуры наших музыкантов. Толика Волкова, имеющего «волчий билет» ещё со времён учёбы в консерватории и Сергея Осадчего, как сына «социально чуждого элемента». Да и ударная установка являлась собственностью конторы. А без неё мы уже не представляли дальнейшего существования ансамбля. Уже точно не помню, но кто-то из музыкантов в «моём» времени высказался в том духе, что, мол, «ваша группа настолько хороша, насколько хорош ваш ударник».
Полностью согласен с этим высказыванием. Ударная установка просто перевернула мир эстрадной музыки разделив его на «до» и «после». И где нам в случае чего брать новую установку мы понятия не имели. Но и выполнять возросшие требования к ансамблю нам было нереально. Надо было как-то решать эту проблему, и «посовещавшись» с Менделем мы решили обратиться за помощью к Столярову.
– Ну а от меня-то вы чего хотите? – Григорий Арнольдович по моей просьбе согласился принять Фляйшмана. И теперь мы втроём сидим в его кабинете и Мендель, горячась рассказывает моему ректору о нашем ансамбле и ситуации вокруг него. Выслушав наши проблемы, профессор задумчиво крутит в руках карандаш и недоумённо на нас поглядывает. – Я не имею к филармоническому товариществу никакого отношения. И хотя знаком с его руководством, но даже не представляю, как могу вам помочь.
– Помогите нам организовать и провести концерт в здании филармонического общества!
– Где? – похоже мой профессор настолько ошеломлён столь нахальным предложением, что даже его, привычная мне сдержанность, даёт трещину. – Мендель Иосифович, а в здании Оперы вы-таки свой концерт провести не желаете? А шо? Если уж болеть, так на всю голову, чего мелочится-то насморком? Ну, ладно, Миша ещё не совсем понимает, что можно, а что нет, но Вы-то взрослый человек! Вы как себе представляете выступление самодеятельности на сцене, где пел сам Шаляпин! Да вы в своём уме? Это же профанация искусства, если не сказать большего!
Вот тут уже вступаю в разговор я. Теперь моя очередь уговаривать профессора.
– Григорий Арнольдович, так что же получается, всё что я написал, это профанация и к искусству никакого отношения не имеет? А все те партитуры, что я вам передаю вы принимаете только из чувства жалости к бездарности? – своими словами я специально напоминаю профессору о недавнем скандале и о том, как нас клеймили наши недоброжелатели. И профессор, готовый уже разнести в пух и прах наше предложение немного отступает и смягчает тон.
– Миша, я не говорил, что ты пишешь бездарно, но ваше предложение столь неожиданно, что немного выбило меня из колеи. Что вам мешает провести очередной концерт у себя в клубе? Разве вам это кто-нибудь запрещает? Зачем вам такая «высокая» сцена? Вы хоть представляете себе, какие требования и ожидания предъявляются к артистам? Это же исполнители мирового уровня! И вдруг какой-то никому не известный клубный ансамбль. Да с вами и разговаривать никто не станет! Даже и не мечтайте о такой сцене, это не ваш уровень!
– А вот это уже обидно! – Мендель еле сдерживается, так его зацепила столь уничижительная реплика Столярова. – Хочу Вам, Григорий Арнольдович, напомнить, что в моём ансамбле играют и поют самые лучшие артисты города Одесса! И все они с высшим музыкальным образованием, пусть не всеми и не совсем законченным. И не побоюсь этого сказать, что хоть пока они и не имеют мирового признания, но в Одессе мы сегодня самый популярный эстрадный ансамбль!