Страница 661 из 683
Осокин усмехнулся.
— Не для протокола, Клавдия Ивановна, а по-человечески. Не выходит ли, что не ему жену ревновать, а жене ревновать его к вам?
— Не для протокола, так я скажу, не одна его жена ревностью ко мне пылает. А у его жены свои заботы! О них ему в письмах расписали…
Осокин все это занес в протокол и дал подписать Гладышевой.
Гладышева с готовностью его подписала, а в конце дописала собственноручно: «Все записано с моих слов правильно и мною прочитано».
— Ну как, товарищ следователь? — спросила она. — Мы больше не увидимся?
— Это как дело покажет!
— Имейте в виду, я молодых и симпатичных мужчин не боюсь, даже следователей!
— Следователи — те же люди! — отшутился Осокин.
— Вот этого я еще не знаю… — заключила Гладышева и жеманно улыбнулась.
Ушла. Осокин перечитал протокол. Тюльпаны в больнице начинали приобретать какой-то еще не очень ясный смысл, но явно не простой. Взглянул еще раз на последнюю фразу, написанную Гладышевой, и оторопел. Что-то она ему напоминала. Себе не доверяя, Осокин извлек из папки анонимные письма. Вот оно, это письмо «доброжелательницы» с обратным адресом. Об адресе уже пошел запрос через милицию, ответа еще не было получено. Тот же почерк, что и у Гладышевой. Пышные завитушки в букве «з», заостренные сверху, длинные, как пики, палочки «р». Одинаковые начертания и других букв. Как же он это раньше не заметил по записи в протоколе первого ее допроса?
Прихватив из архива фабрики еще несколько старых товарных отчетов буфетчицы Гладышевой в качестве свободных образцов ее почерка, Осокин, не медля, вернулся в райцентр и сразу кинулся к Лотинцеву, теперь уже для проведения новой экспертизы — почерковедческой. Лотинцев тут же заявил:
— Нет сомнений! Текст письма от имени «москвички» исполнен рукой Гладышевой.
Свое мотивированное заключение об этом Лотинцев вручил Осокину со всеми сравнительными фотоиллюстрациями к концу того же дня. Притом он, не удержавшись, Даже подмигнул и произнес со значением:
— Вот тебе и простенькое дельце!
Дело оборачивалось совсем не простенько. Осокин поспешил к Русанову.
Русанов заметил его волнение и усадил в кресло.
— Успокойся! Как теперь дело обстоит с патологическим опьянением?
Осокин махнул рукой.
— Патология, только не от опьянения! Полюбуйтесь!
Осокин положил на стол протоколы с записью Гладышевой, письмо «москвички» и заключение Лотинцева.
— Забавно! — заметил Русанов. — Не зря мы с тобой договаривались о командировке в Сочи. Усложняется тебе там задача! Тут уже речь не об опровержении содержания писем, а надо бы поискать, кто их оттуда отправлял. Неужели «шерше ля фам», как выразился Лотинцев? Какова она, Гладышева?
— Дамочка в соку, но и в возрасте, — пояснил Осокин. — Елизавета Петровна была и моложе, и красивее… Но тут еще кое-что нашлось, Иван Петрович! Охрименко притворялся. Он был в сознании. Вот показания медсестры из больницы…
— Так! И здесь прорыв обороны. Еще что?
— Стрелять начал не сразу. Поскандалили.
— И это я предвидел…
— Но вот одна фраза очень значительная. Перед тем как раздались выстрелы, Охрименко назвал жену «лягавой»…
— Ну-ка, давай, где это? — поторопил Русанов.
Осокин передал протокол допроса соседки Охрименко.
Русанов прочитал и помрачнел.
— Серьезное дело разворачивается. Очень серьезное, Виталий Серафимович!
11
Прежде чем ехать в Сочи, Осокин направился в Сорочинку допросить Гладышеву. Казалось бы, эпистолярное творчество этой дамочки проливало свет на события. Что-то тяжкое кроется за словом «лягавая», оно никак не в числе оскорблений, которые мог бросить Охрименко в лицо жене. Это блатное слово имеет вполне конкретное значение. Но в чем же собиралась Елизавета Петровна обличить мужа, чем ему грозила, что побудило его совершить убийство? Неспроста появилось сначала письмо Гладышевой с той же темой, что и первые два письма из Сочи. Не само она придумала, нет, не сама!
На этот раз Гладышева вошла к Осокину как старая знакомая. Она кокетливо улыбнулась и сказала:
— Я вижу, что вы уже скучаете без меня? Трех дней не прошло. Нетерпеливы?
— Очень нетерпелив! — в тон ей ответил Осокин. — Два дня только о вас и думаю…
Гладышева села и наклонилась через стол к Осокину.
— И я, признаюсь, тоже два дня только о вас и думаю… Молодой, симпатичный и не женатый!
— А как же симпатия к коменданту?
— Э-э! — протянула Гладышева и махнула рукой. — Я человек свободный, а он обременен!
— Вот и освободился…
— От жены, но не от вас!
— А вот цветы зачем же обремененному?
— Меня за это укорять не надо! Я его жалела…
Осокин вздохнул и пристально посмотрел на Гладышеву. Она ничуть не смущалась под его взглядом, перетолковывая его на свой лад. «Не взбрело бы ей в голову, что я флиртую с ней, — подумалось Осокину, — с нее станется!»
Осокин достал из папки письмо «москвички» и положил его перед Гладышевой.
— Ваше творчество? — спросил он коротко.
Нагловатая и наигранная самоуверенность мгновенно у нее испарилась. Уже не зазывным взглядом она окинула Осокина, а с трудом подавила испуг.
Письмо она придвинула к себе, брезгливо, двумя пальчиками. Закурила. Осокин терпеливо ждал, зная, что в ее душе сейчас буря. Признать или не признать?
Сделав несколько глубоких затяжек, Гладышева выдавила из себя:
— Это письмо я написала…
— Зачем?
— Я не сама, под его диктовку.
— Охрименко сочинил письмо и вам продиктовал?
— Да…
Гладышева замолкла, не удержала слез. Потекли, размывая краску на ресницах.
— Вы же взрослый человек, неужели вам было не стыдно клеветать на женщину ни в чем не повинную?
— А вот этого я не знаю! — воскликнула Гладышева. — Я не знаю! Он мне показал два письма из Сочи. Там такое!
_ Вы же были знакомы с Елизаветой Петровной. Вы поверили?
_ Э-э, молодой человек, бабья душа потемки. В тихом омуте иной раз такие черти водятся… Прохор Акимович и говорит: «Я ей письма-то покажу, а она скажет, то мужики писали со зла, что она их отбрила. Пусть еще женское письмо подкрепит, вот тогда я с ней поговорю по-мужски!» Я и в мыслях не имела, что он убьет ее!
Неужели у них был сговор избавиться от Елизаветы Петровны, а письма придуманы как предлог для развода? Но не для убийства же! Да если уж допекло и хотелось развестись ради этой намазанной куклы, то письма не очень-то и нужны… Нет, нет и нет! Не в Гладышевой тут дело.
Но само по себе обращение к Гладышевой с просьбой переписать своей рукой анонимку, обличает большую доверительность к ней. Осокин счёл необходимым прояснить и их отношения.
— В прошлый раз, — начал он, — не было нужды уточнять характер ваших взаимоотношений с Охрименко. Надеюсь, вы понимаете, что в свете открывшихся обстоятельств это теперь необходимо. Речь идет о самом тяжком преступлении, здесь не должно оставаться неясностей. Я вам ставлю прямой вопрос: вы состояли с Охрименко в интимных отношениях?
— Я и в прошлый раз не скрывала, что он хаживал ко мне… Чай, что ли, пить? Чаем я его могла напоить и в буфете…
— На фабрике кто-либо об этом знал?
Гладышева отрицательно покачала головой.
— Мы своих отношений напоказ не выставляли.
— Обещал жениться?
Гладышева отчаянно замахала руками.
— Я что, помешанная? Бирюк и есть бирюк, захотела бы, помоложе и повеселее нашла бы! По слабости бабьей ему помочь ввязалась!
Бурный ее протест и язвительность прозвучали довольно убедительно. А закончила она свою тираду вопросом:
— Что же мне теперь будет?
— Об этом поговорим позже! — осадил ее Осокин. — Шутка дорого стоит… Подумайте, не могли бы вы прояснить следствию, что побудило Охрименко убить жену?
— Ревновал он ее!
— А может быть, что-нибудь иное?
— Нет, нет, не подумайте, я тут ни при чем! Он мне был не нужен, и не сватался он никогда, и я ему не нужна!