Страница 660 из 683
— В тот день я имела отгул и на работу не ходила, — пояснила Нина Борисовна. — Затеяла большую стирку и спешила управиться до возвращения мужа. Я слышала, как Охрименко пришел, а мужа еще не было…
— Следователю нужно все по минуткам! — заметил хозяин. — А ты вообще… вообще…
— Вы даже не представляете, как мне важно по минуткам, — подтвердил Осокин. — Да где там по минуткам? Хотя бы знать, что не сразу стрельба поднялась…
— Не сразу! — подтвердила Нина Борисовна. — Они еще меж собой пошумели!
Осокин затаил дыхание.
— Что значит пошумели? — спросил он. — Часто у них такой шум бывал?
— Если бы часто, я не обратила бы внимания… Нет! Жили они мирно и тихо, через стенку у нас почти все слыхать.
— Стало быть, надо вас так понять, что между ними возникло что-то вроде ссоры?
— Скандал между ними шел! Охрименко как вошел, так сразу включил радио… Будто нарочно, чтобы никто не слышал, о чем промеж ними скандал пойдет! Да и у меня вода шумела! Так что я не очень-то расслышала, что за скандал промеж них, потому и не пришла к вам, товарищ следователь…
— Ну хотя бы два-три слова вам довелось слышать?
— Ее слов я не слышала, она голоса не повышала, а его ругань повторять непристойно…
— Непристойные слова мало, конечно, что объяснят, — поспешил согласиться Осокин. — Но не одни же непристойные слова! Он в чем-то ее упрекал?
— Известно, в чем упрекал! Все дни с письмами носился, всем жаловался. Вот еще что! Перед тем как раздаться выстрелам, он крикнул ей: «Сволочь лягавая!» Она, должно, пригрозила, что пожалуется на его ругань. Как выкрикнул эти слова — так выстрелы…
— Нина Борисовна, — чуть ли не вскричал Осокин. — Это очень важно! Вы не ошибаетесь?
— Я думать бы об этом забыла, если бы он ее не убил! А теперь и через десять лет помнить буду!
Осокин тщательно занес ее показания в протокол и дал подписать его, понимая, что теперь уже вся версия о полной невменяемости Охрименко и потери им памяти рушилась окончательно и бесповоротно. Слова же его «сволочь лягавая» требовали новых разъяснений. Но Нина Борисовна ничего добавить не могла.
В обоих звеньях, подсказанных Русановым, логическая цепь, сплетенная Охрименко, разорвалась. Осокин больше не колебался: убийство совершено в полном сознании, а все последующие действия Охрименко были рассчитаны на то, чтобы уйти от наказания. Стало быть, любая мелочь не могла остаться без должной проверки. В том числе и тюльпаны, переданные в больницу, и сигареты.
Цветы и сигареты. Поскольку дело об убийстве уже не могло рассматриваться как преступление, совершенное в состоянии сильного душевного волнения, а совершенное хладнокровно, да еще с расчетом уйти от ответственности, искусно симулировав самоубийство, вопрос о связях Охрименко приобретал первостепенное значение.
Пока все, кого приходилось Осокину допрашивать, не могли считаться ни друзьями, ни даже близкими знакомыми Охрименко, тюльпаны же указывали, что где-то поблизости обретается человек, не равнодушный к его судьбе. К тому же у Охрименко, очевидно, нашлись какие-то резоны скрывать этого человека от следствия.
Изучая круг лиц, с которыми Охрименко имел дело, Осокин обратился к его записной книжке. Он знал немало примеров, когда записные книжки помогали раскрыть самые замысловатые, самые скрытые связи преступника.
Записная книжка Охрименко была почти чистой. Несколько его служебных телефонов, несколько записей, связанных с распределением дежурств, и только на последней странице непонятный адресок, записанный карандашом и небрежно: «Есенина 25—2». Рядом ни имени, ни фамилии. Мог быть это адресок какой-либо конторы, пожарной или милицейской службы или какого-либо случайного знакомца, но с такой нарочитой небрежностью мог быть записан и адрес очень нужный, чтобы своей записью не бросался в глаза.
Улицы с таким названием в Сорочинке не оказалось. Название довольно распространенное в рязанских краях, этот адрес мог относиться и к городу, и к поселку, мог находиться и в Рязани, мог быть и где-то поблизости, и во всех случаях за ним могло ничего не стоять, а могло скрываться и очень многое. О дальних городах и весях Осокин положил поинтересоваться позже через центральный адресный стол. Он вспомнил, что есть такая улица в Озерницке. Звонок в милицию, и вот ответ: на улице Есенина под номером двадцать пять — рабочее общежитие. Оно заселено самыми различными людьми. Осокин затребовал и список жильцов, прописанных во второй квартире. В списке бросилась в глаза уже знакомая фамилия: Гладышева Клавдия Ивановна. Буфетчица с ватной фабрики. Вроде ее и искать было ни к чему. Ведь коменданту фабрики было положено иметь адрес буфетчицы, лица материально ответственного.
Но в голову приходило и другое. Во-первых, адреса тех работников фабрики, которых почему-либо могли разыскивать, у коменданта ведомственной охраны были, вне всяких сомнений, всегда под рукой. На его рабочем месте. Во-вторых, настораживала конспиративная запись адреса Гладышевой — без указания населенного пункта, ее фамилии и сделанная не под соответствующей буквой алфавита, а почему-то на внутренней стороне обложки.
Предстояло теперь выяснить, сделал ли это Охрименко по небрежности или из-за того, что стремился от кого-то скрыть этот адресок? Не от следствия же! Судя по затершимся буквам, запись была сделана давно.
Осокин вызвал Гладышеву в опорный пункт охраны порядка, где он вел официальные допросы.
В прошлый раз она его в буфете встретила в белом халате, с белой шапочкой на голове. В опорный пункт явилась при всем своем параде. Хоть и в годах дамочка, но на определенный вкус вполне еще в силе.
— Опять интересуетесь алкогольной дозой нашего коменданта? — спросила она, поигрывая бровями.
— О дозе мы в прошлый раз побеседовали… — ответил Осокин. — Этот вопрос прояснен…
— Что же ему теперь будет? Неужели засудят?
В ее голосе улавливалось явное сочувствие к Охрименко. Но не у нее одной проскальзывало это сочувствие.
— Совершено убийство, Клавдия Ивановна, — пояснил Осокин. — Без суда как обойтись?
— Человек в отчаянности в себя тоже стрелял!
— И это суд примет во внимание. У нас, Клавдия Ивановна, задача попроще. Обязан я вас снова допросить…
— Я тут при чем? — вскинулась обеспокоенно Гладышева. — И посочувствовать нельзя?
— Отчего нельзя? Можно, конечно. Да только я пригласил вас совсем для другого.
С этими словами Осокин раскрыл перед ней последнюю страничку в записной книжке Охрименко и, как бы продолжая начатую со свидетельницей беседу доверительного характера, произнес:
— Вот здесь я углядел один бесфамильный адресок. Он знаком вам?
Гладышева не без интереса скользнула взглядом по записи и, не колеблясь, тут же ответила:
— Это мой адрес.
— Верно! Но хотел бы теперь еще услышать от вас: с чего это Прохор Акимович так зашифровал его в своей книжке? И вообще, в каких он был с вами взаимоотношениях?
Гладышева нервно дернулась.
— А ни в каких! Я же говорила вам, что сдавала ему ключи от буфета.
— Стало быть, находились вы с ним в нормальных отношениях! Ни вражды, ни дружбы! За черту служебных отношений вы не переходили… Так, что ли?
— Пишите — в хороших! — ответила Гладышева. — Я его уважала.
— Запишем! — согласился Осокин. — Еще вопросы. Приходилось ли вам встречаться с Охрименко вне служебной обстановки? Бывали ли вы у него дома? Бывал ли он у вас?
Гладышева отвернулась и искоса окинула взглядом Осокина, как бы чего-то застеснялась.
— Случалось ему бывать у меня. Я женщина свободная и никого от себя не гоню.
— Но это уже ваше дело. А мы запишем, что Охрименко бывал у вас.
— Бывал! — подтвердила Гладышева.
— В этом, возможно, и кроется та причина, по которой он зашифровал ваш адрес?
— В чем тут причина, пусть он скажет сам, вопрос этот не ко мне.
— А может, хотел это скрыть от своей жены?
— Того не знаю. Сказать по правде, так сейчас мне ее жаль не менее, чем самого. Днями я ездила в область за продуктами и хотела его навестить в больнице. Не пустили. Так я ему цветы оставила и сигареты. Я знала, какие он курит. А вот администрация фабрики не позаботилась… Человек же он! Такое пережил, не приведи господи!