Страница 34 из 624
— Ну, какие у тебя дела? Печь, что ли, проверять будешь? — не скрывая насмешки, спросила женщина.
Макарин сел, закурил цигарку, сказал мягко, просительно:
— Не добудешь ли, Клаша, литровку-другую самогончика. Верхние венцы у моей избы подгнили, менять буду. Так вот для плотников…
— Самогона у меня нет, не займаюсь, — отрезала Степанова, зло и недоверчиво оглядывая Макарина.
— Да ты никак меня боишься? — улыбнулся пожарник. — Вон у тебя какая кадь с бардой. Выручи, век благодарен буду!
Женщина прислонилась к стене, пальцы ее нервно забегали по платку.
— Не суй нос больно далеко. Учили тебя в чужие дела не лезть, да, видно, не впрок пошло.
— Да я не лезу, я тебя по-дружески прошу, — голос Макарина был ласков, уступчив. — Долг-то, он платежом красен. И я тебе подмогну, Клаша, коли что…
— Ладно баюкаешь, да сон не берет. Какая от тебя польза?
Униженный тон пожарника понравился женщине. Она добрела.
— Сгожусь! — уверял Макарин. — Поехать ли куда — помогу лошадь достать, опять же печь сладить аль крышу перекрыть — слова не скажу, сделаю. Уважь!..
Клавдия вышла в сенцы, слышно было, как заскрипела приставная лестница. Вскоре она внесла две бутылки, аккуратно заткнутые белыми тряпочками.
— На уж. Для себя гнала, не для продажи.
Макарин отсчитал ей несколько червонцев. Степанова достала из шкафа недопитую бутылку, два стакана и миску с квашеной капустой. Разлила самогон.
— Ваше здоровье, Клавдия Григорьевна!
— Ваше, Александр Михайлович!
Они выпили.
— Трудно теперь жить, — вздохнул Макарин, — тяжеленько. Так-то.
— А это — как кому, — Степанова подмигнула хитрым сорочьим глазом, — дуракам трудно, умным полегче.
— Так-то оно так, только как умником стать?
— А ты сумей, — Клавдия засмеялась, на миг прижалась к пожарнику, отодвинулась и твердо посмотрела ему в самые зрачки: — Чего это участковый, как чумовой, из села в село мечется? Куда сегодня поехал?
— Да, кажись, в район. Докладать, что никого не поймал.
Макарин встал, улыбнулся:
— Ну, спасибо, Клаша, за угощение.
— Да ладно, заходи, коли надо будет.
Степанова проводила пожарника до порога, но на крыльцо не вышла. Крепкая, на смазанных петлях дверь бесшумно закрылась за его спиной.
А через двое суток, в полночь, встретил Макарин в проулке двух человек. Не дойдя до него шагов десяти, они остановились. Пожарник услышал, как клацнул затвор, но винтовки не увидел. «Обрез», — подумал он. Стало холодно, потом бросило в жар.
— Погоди, не стреляй, — сказал высокий плечистый детина, — это никак Макарин. Ты, что ли, пожарная кишка?
Макарин приободрился:
— Я…
— Ну, здорово! — Матвеев шагнул к нему. — Ты брось к Кланьке ходить, голову оторву… Да ладно, не бойся, шучу я. Она баба не такая, чтоб с тобой, дураком, путаться.
Бандита шатнуло, он привалился боком к плетню:
— Слышь, Макарин, ты сердца на меня не держи! — От Матвеева разило самогоном, язык его заплетался. — Мы с тобой мужики: сами подеремся, сами и помиримся. Нам чужих указчиков не надобно.
— Верно, сами разберемся, — поддержал пожарник, — твоя правда!
— Во! Приходи в субботу вечером к Кланьке. А сейчас недосуг, путь у меня не близкий. Ну, бывай!..
Когда Макарин оглянулся, бандитов уже не было. Они словно растаяли в темноте.
Окна избы завешены одеялами, платками, бабьими юбками. За столом, лицом к двери сидит Матвеев. Потухшая самокрутка прилипла к губе, ворот рубахи расстегнут. Рядом в помятом платье — Клавдия.
Макарин сидит напротив, а по бокам, словно конвой, Галкин и Хомяков. Давно не стриженные, одичавшие в лесу бандиты и за столом не расстаются с оружием. «Может, мне не доверяют, — думает пожарник, — может, что пронюхали…» Он смотрит на куски вареной свинины, на белый жир, застывший на дне миски. Страха, что его могут разгадать и убить, сейчас нет, осталась одна ненависть, которая делает мысли четкими, позволяет ему пить наравне с дезертирами и не пьянеть. Макарин опасается только, что глаза его выдадут, и не поднимает их от стакана.
— Эх, родила мама, что не примает яма! — Матвеев притворялся пьяным, расплескивал, наливая самогон. — Кланька, дашь Макарину пшеницы — пущай жена его пирогами кормит!
— Спасибо, Петр Иванович! От детишков моих спасибо! — угодливо отвечает пожарник, заставляя себя улыбнуться.
А на улице темным-темно. Над самыми крышами плывут клочковатые облака. Дождь то затихнет немного, то снова забарабанит. Борисов присел на корточки у стены соседней избы, чуть наискосок от двери Степановой. Наган переложил из кобуры за пазуху — доставать быстрей. Поблизости от него с двустволкой Кочетов, а на огороде, чтобы бандиты не ушли задами, залегли оперуполномоченный райотдела Пронин с Сарониным и Авдолиным. Вроде все обдумали, должны сегодня взять Матвеева, и все же беспокойно. Как там Макарин? Не разгадали бы, пропадет мужик.
В избе тихо, будто в ней и нет никого. Минуты растягиваются часами. Борисов несколько раз поворачивает барабан револьвера, и от еле слышного стрекотания металла становится как-то легче, уютней.
В горнице у Степановой тем временем происходил такой разговор.
— Ну, согласен? — спрашивает Матвеев, испытующе глядя на пожарника.
— Не знаю, как и быть, Петр Иванович… — отвечает Макарин. — Я к тому, что без тебя трудно и с тобой боязно.
— Боязно? — передразнил бандит. — Коли я не боюсь, тебе чего трястись? Твое дело маленькое: лежи с бабой на печи и в окошко поглядывай — куда участковый поехал, да чего в сельпо привезли. — Ноздри его короткого, тупого носа дернулись, раздулись. — Леса за Сурой в день не объедешь, меня в год не поймаешь!
Матвеев ухмыльнулся, он вспомнил сменившихся участковых, которые ничего не могли с ним поделать. Новый-то, Борисов, больно прыткий да упрямый. Ничего, пускай, попадет под пулю, ежели не угомонится. Верил Матвеев в темную ночь да бандитский обрез — не раз выручали в трудную минуту.
«Люди на фронте головы кладут, — думает Макарин, чокаясь с дезертиром, — а ты, захребетная вошь, у солдатских сирот последний кусок изо рта отымаешь!» Он жадно затягивался цигаркой, словно хотел спрятать за дымом свою злобу и нетерпение.
Так шла ночь. Пили, много, угрюмо, и не было веселья в этой мрачной гульбе.
— Ну, по последней, светать скоро будет! — Матвеев встряхнулся, застегнул ворот рубахи. — Ты, Макарин, первым пойдешь. Ежели что… сам понимаешь.
Был с Борисовым уговор — пожарник выйдет последним, чтоб в темноте его с бандитами не спутать. Он вытер рукавом губы — самогон на этот раз показался слабым, как вода, — направился к выходу. Матвеев, держа палец на спусковом крючке, шел за ним.
Давно уже кропит дождь, и под его нудный ропот как-то притупилась первоначальная острота ожидания. Борисов подвинулся к самому углу избы; здесь под ногами был сухой клочок земли и капли не падали за воротник. Неподалеку бегала и плескалась в лужице стекавшая с кровли тонкая дождевая струйка. В памяти невольно шевельнулись какие-то смутные воспоминания. Борисову показалось, что где-то далеко-далеко, в прошлом, он уже пережил точно такую же ночь; показались до странности знакомыми и звонкая струйка, и глуховатый ровный шумок дождя, и этот застывший внутри немой вопрос: когда же, когда, когда? На миг даже представилось, что произойдет потом. Сейчас, да, именно сейчас они выйдут…
За дверью Кланьки Степановой еле слышно скрипнул засов. Борисов вжался в бревенчатую шершавость избы, до боли напряг зрение. С крыльца по-кошачьи бесшумно соскользнули людские тени. Куда пойдут — на огород, на него или правее, где спрятался Кочетов?
Шаги приближались. Люди шли прямо на участкового. Вот уже можно, насколько позволяет темнота, разглядеть их. По походке и большому вздернутому козырьку Борисов сразу узнал в первом пожарника. Рядом с ним, сутулясь и покачиваясь, двигалось, словно безрукое, туловище рослого молодчика. «Матвеев!» — не подумал, а скорее ощутил участковый.