Спасатели

– Уговорил, – сказал я. – Сегодня же выписываюсь из больницы, завтра приду на работу.

– Вот спасибо, – с восторгом сказал Осипидзе. – Век не забуду ваших услуг. Я поехал в Тбилиси к маме, билет в кармане.

Подал мне руку:

– Ни пуха ни пера тебе. Будь здоров.

И выбежал из палаты.

Я жаловался на головные боли, а сейчас просился выписать. Начальнику отделения больницы рассказал всю правду, она сжалилась над нашей станцией, выписала.

В четверг пришел в зал райисполкома, где должно было состояться заседание депутатской группы. Председательствовал зампредседателя райисполкома Терешкин. Он объявил:

– Рассматривается вопрос о вопиющих безобразиях на спасательной станции, – и потряс целой кучей жалоб. – Со спасательной станции кто-нибудь есть?

Я встал и ответил:

– Есть!

– Кто ты такой? – спросил Терешкин.

– Матрос спасательной станции Семечкин, – ответил с достоинством я.

Десятки глаз устремились в мою сторону.

– Но мы вызывали не матроса, а начальника, – возразил Терешкин.

– С сегодняшнего дня я исполняю обязанности начальника, – отпарировал я. – Начальник уехал в Тбилиси, у него заболела мать.

Депутаты переглянулись между собой, о чем-то зашушукались.

– Ну, раз ты остался за начальника, – грубо провозгласил Терешкин, – то и держи ответ.

У меня сразу кольнуло сердце. Думаю: «Конец тебе пришел, Максимович. Вот хватит инфаркт». Боль из сердца перешла в живот, а с живота – в ноги. Думаю: «Пронесло».

– Что же у вас творится? Расскажи.

– Да вроде ничего особенного, – ответил я.

– Как ничего особенного? – повысив голос, сказал Терешкин. – Фельдшера пьяную в чем мать родила нашли на топчане чердака. Дежурного матроса, тоже голого, пьянущего, там же под топчаном. Еще пытался учинить драку. Что это такое, спрашиваю я вас?

– Фельдшер у нас давно ходит пьяная и в одних плавках, иногда надевает лиф, – сказал я. – Этому никто никакого значения не придавал. То, что голая на чердаке, мне кажется, ничего особенного, ее там никто не видит. А то, что слезла с чердака в чем мать родила, по-видимому, забыла свои плавки надеть. Такого вроде у нас еще не бывало.

– Ты тут нам мозги не пудри, – закричал Терешкин. – Оправдываешься, ответственности боишься. Мы тебя заставим.

У меня снова кольнуло сердце. Я говорю:

– Вы, товарищ Терешкин, осторожнее на меня кричите, я сердечно больной, только что вчера выписался из больницы. Со мной шутки плохи, могу упасть и тут же умереть. За чужие грехи я не ответчик.

Сердце кололо, я схватился за грудь, достал таблетку валидола, положил под язык. Так как внятно говорить стало невозможно, сказал:

– Обождите минут пять, таблетка растает, тогда разговор продолжим.

Хороший человек Терешкин. Он подошел ко мне:

– Садитесь и успокойтесь. Все будет хорошо. Ответ за вас держать буду я, ведь спасательная-то станция принадлежит нашему райисполкому. Мы должны были вам помогать в наведении порядка, но упустили. Сейчас мы за вас вплотную возьмемся. Вчера уволили пока двоих – фельдшерицу и голого матроса, завтра мы и до вас с начальником доберемся. Но так как у начальника большое несчастье – заболела мать в Тбилиси, то вопрос пока оставим открытым. Надо правду сказать, начальник у них как человек неплохой. На работе бывает часто, порядки любит.

Пока он говорил, у меня таблетка валидола растаяла. Я подумал, что надо поддержать Терешкина за такую заботу о нашей спасательной станции:

– У нас, товарищ Терешкин, и фельдшерица была хорошим человеком, но только зря много пила и ходила в одних плавках, забывала надевать лиф. Из нее со временем мог бы получиться доктор.

Терешкин мне говорит:

– Вы успокойтесь, Максимович, мы сами знаем об этом. Так, товарищи депутаты, и решим, – продолжал Терешкин, – пусть руководство спасательной станции составит список мероприятий по наведению порядка. Поручим это тебе, товарищ Семечкин, вместе с Осипидзе вы принесете мне на утверждение.

Я сказал, что все будет сделано, и пулей выскочил из райисполкома. Прихожу на спасательную станцию, думаю: «Буду наводить порядки и каждую неделю докладывать Терешкину». Смотрю, начальник сидит в своем кабинете в хорошим настроении, улыбка не сходит с его лица.

– Ты чему радуешься? – спросил я.

– Как чему? – ответил он. – Вчера получил телеграмму, мама в Тбилиси здорова, и депутатская комиссия нас не наказала.

– Откуда ты знаешь? – спросил я.

– Дорогой мой, ты из райисполкома еще не поспел выйти, как мне уже позвонили и сказали: «С тебя причитается».

– Давай тогда составлять список мероприятий по наведению порядка, – говорю я. – Нас обоих обязали.

– Почему мероприятия? Зачем мероприятия? – сказал начальник. – Мы без мероприятий хорошо работаем и будем работать. Кому суждено тонуть, пусть тонет. Мы тут ни при чем.

– Тогда я один составлю, – ответил я.

– Почему составишь? Зачем составишь? – сказал начальник. – Впрочем, я не возражаю.

Сидел я три дня, исписал целых две тетради. Список мероприятий был готов. Больше недели ждал, когда начальник появится на работе. Наконец он приехал. Даю ему список, говорю:

– Здесь я учел все, порядок будет наведен.

Он лукаво посмотрел на меня, подмигнул и произнес:

– Сейчас мне некогда читать, в следующий раз просмотрю.

Напоминал я ему о мероприятиях еще два раза. Ему было некогда. Так он до сих пор не прочитал. Терешкин тоже забыл. В этом году дела вроде лучше. Пьяные бывают, а голым никто не ходит.

Хороший ты слушатель и собеседник, но мне некогда. Надо ухи поесть, бутылки собрать и спрятать. Чем черт не шутит, когда бог спит. Начальство может нагрянуть.

Семечкин по-молодецки легкой походкой ушел в здание спасательной станции.

С тех пор я с Максимовичем встречался еще два раза. Он говорил, что на станции полный порядок, так же пьют, ловят сетями рыбу, привозят женщин на ночлег, но лучше прошлогоднего, голым никто не ходит.

Двадцатого октября ударил легкий мороз, высушил грязь. Я решил сходить на берег реки и поговорить с Максимовичем. Думаю, сейчас у него уже полный порядок. Прихожу и своим глазам не верю. Думаю, не мираж ли это. Здание спасательной станции стоит без крыши, почерневшее от недавнего пожара. Вместо окон обуглившиеся черные проемы. Недалеко от сгоревшего здания установлена будка на полозьях. Постучался и зашел. Максимович сидел один. Я воображал, что он переживает за сгоревшее здание. Однако настроение у него было приподнятое, он был возбужден чем-то радостным.

– Как живешь, Максимович? – спросил я.

– Отлично, – улыбаясь, ответил он.

– Чему ты радуешься? – спросил я. – Здание спасательное станции сгорело. В этой будке зимой вы замерзнете.

– Ничего, как-нибудь перезимуем. Зато с Нового года будут строить новое здание, со всеми удобствами, смета и проект готовы. Тогда наши мужики снова с роскошью заживут.

– Максимович, вашего начальника, по-видимому, крепко наказали за пожар.

– Откуда вы это взяли, – возмутился Максимович. – Областное руководство по спасению утопающих его, наоборот, похвалило. Они сказали ему: «Товарищ Осипидзе, почему вы этого раньше не сделали? У вас давно бы было новое комфортабельное здание». В райисполкоме его пожурили и пригрозили: «Если еще раз такое повторится, выгоним с работы». Жаль, правда, сгорело двенадцать лодочных моторов и кислородный компрессор. Это дело поправимое. Моторы, хотя они и числились новыми, ежедневными выездами на ловлю рыбы и от неправильной эксплуатации износились, и часть была выведена из строя. Все браконьеры на наших моторах ездили. Сейчас дадут новые, ведь рыбу-то надо ловить.

– Максимович, ты извини меня за откровенность, – сказал я. – Моторы вам дают для спасения утопающих, а не рыбу ловить.

Максимович посмотрел на меня с упреком:

– Вы не знаете специфики нашей работы, а беретесь подсказывать. Для спасения утопающих нам моторы совсем не нужны. Для того, чтобы спасать при помощи мотора, лодка должна качаться на воде с подвешенным мотором наготове, и в ней должен быть дежурный моторист. Если моториста в лодке не окажется, а тут кое-кто за этим следит, тут же сядут и угонят. Поминай как звали. Кто же должен, по-твоему, сидеть в лодке, опять я? Мотористы редко бывают на месте, им некогда. К большому сожалению, я не заведу мотора, не знаю его, да и боюсь на лодке ездить.