Страница 18 из 27
Более того. Подумав еще немного, я поняла, что, раз она наравне с нами участвовала в последнем обмене письмами (который, оказывается, для нее роковым образом отличался от нашего, по той причине, что был для нее воистину последним), отец Римус, который ранее безуспешно пытался меня уговорить на аналогичную деятельность, наверняка от своих братьев в Майнце получил весточку о ее трагическом провале. Неужели же она, даже подозревая, что ее письмо на этот-то раз будет прочитано, не нашла бы способа об этом намекнуть? Да ей просто достаточно было написать об этом прямо и открыто мужу! В конце концов, для чего и разрешать отправить последнее письмо мужу, как не чтобы попрощаться с ним? А уж ему никто не мешал все пересказать…
Тогда становится понятным переданное тобой в последнем письме предостережение от отцов-доминиканцев: чтобы я «сидела тише воды, ниже травы». Это и было на самом деле предостережение против общения с Марсией. Жаль, что отец Римус, видимо, скрыл от тебя истинную причину. Или посоветовал тебе не писать ее, и ты согласился. Конечно, вы с ним могли опасаться, что колдун начал читать ваши письма, но это не очень логично. Если он не знал, есть ли у Марсии сообщницы, то чьи именно письма ему читать? А если уж он заподозрил нас четверых, за то, что мы не то чтобы подружились – с чего бы мне дружить с простолюдинками – но все же советовались… то – читает он письма или нет – будет следить. А мы, не зная, конечно, рано или поздно попытаемся поговорить с Марсией, и усилим его подозрения. Надо было все же хоть как-то намекнуть на настоящее положение дел. Не могу поверить, что отец Римус не смог сделать такого простого умозаключения. Или что он не получил весточки от братьев в Майнце. Последнее возможно только если между ними не сотрудничество, а соперничество, что кажется невероятным в таком важном предприятии. Но, в то же время, он ведь сначала давал мне советы не разговаривать ни с кем ни о чем таком…
Но все это, конечно, более поздние рассуждения, из которых ты видишь, что дракон, по крайней мере, не прибег сразу к крайним мерам и меня не съел.
Я же, в разговоре вспомнив тот отрадный факт, что с Марсией с тех пор не общалась, высказала ему свое недоумение. Очень интересно, и очень жаль глупую Марсию, но причем тут я? Я не лазила в его дурацкий резервуар, и даже близко к нему не подходила с тех пор, как он весьма нелюбезно меня в него окунул – у меня с этим резервуаром связаны тяжелые душевные переживания. Лучше бы он позаботился о том, как выглядит сеньор, опускающийся до вынюхивания дам, купавшихся у него в резервуаре.
Тогда он рассказал, как вовлек Августину в спор, спровоцировал на резкие высказывания в его адрес и вынудил признаться, что она тоже состоит в заговоре. Это было не далее как сегодня, и теперь, пока я на дежурстве, она сидит и тоже пишет последнее письмо своей бабушке. Начали они спорить, между прочим, при обсуждении того, что такое подозрительное она рисует в рисовальном кружке. Недаром у меня к нему сердце не лежало.
Мне никогда не нравилось, что тулузские братья отца Римуса в такое опасное дело вовлекли эту крестьянку. Ясно было, что она не имеет никаких способностей к нему. То есть на третьестепенных ролях – ну, там, какое-нибудь зелье приготовить – она была бы на своем месте, но допускать ее до бесед с этим хитрецом было нельзя. А она, насколько я поняла, получила инструкции беседовать с ним как можно больше, по милости того, что пославшим ее хотелось получить свою порцию независимой информации. Вот и дополучались. Для тулузцев это будет новой неприятной вестью, в отличие от скрытой от меня отцом Римусом трагедии с Марсией…
Думая все это, я, однако, продолжала вслух выражать недоумение, какое отношение я имею к его разоблачениям? То, что мы, так сказать, скакали на одном коне, ни о чем не говорит: поездка была вынужденная. Уж не думает ли он, что мы могли о чем-то договориться, так мотаясь вверх-вниз на его спине, что я, например, чуть не откусила язык, даже не попытавшись заговорить, а просто облизывая пересохшие от страха губы? Да и о чем вообще я могу разговаривать с этой тупой крестьянкой? Ладно, он считает себя настолько выше всех, что для него мы все равны, но ни я, ни, смею надеяться, она так не считаем!
Это еще вопрос, правильно ли высшему в каком-то обществе не различать остальных по статусу, или это вредно для его собственного.
Кроме того, совершенно не благородно с его стороны пользоваться тем, что кто рисует. Вот, значит, зачем он отечески интересуется картинками участниц рисовального кружка – чтобы знать их настроения! Это вообще подло: обещать исцеление от душевных ран, а вместо того ставить диагноз, да еще без объявления такового намерения, тайно, а главное, если бы только врачебный!
Он, однако, ничуть не обиделся на мои шутки, и нападки, хотя я-то и подшучивала над ним, называя лошадью, и нападала с обвинениями в непорядочности как раз именно чтобы он обиделся, возмутился, надерзил, после чего обидеться могла уже я, так, глядишь, мы бы забыли, о чем шла речь… Но не на такого напала. Глупо было надеяться, но нельзя же ничего не делать, когда видно, к чему идет разговор? Я должна была хотя бы попытаться.
Он же продолжил спокойным тоном и даже как бы сожалея рассказывать, как, воспользовавшись тем, что Юлия (я так и знала, что эта самонадеянная заносчивая горожанка тоже попадется!) как-то раньше просила его напугать, изобразил повторение той шутки, взял ее в пасть, будучи в облике дракона, но на сей раз напугал по-настоящему и заставил сознаться в том же заговоре. Так что она теперь тоже занята этим душеполезным делом: думает, какое наказание он придумывает для нее, в то время как она пишет последнее письмо брату и родителям.
Ты понимаешь, что я сказала в ответ на это. Хотя по своему положению, на сторонний (например, его) взгляд, Юлия ближе ко мне, чем Марсия и Августина, так как патриции, хоть на самом деле те же бюргеры, давно уже тщатся подражать аристократам, но это даже хуже для взаимопонимания. Если я еще могу снизойти до разговора с простой горожанкой или крестьянкой, то разговаривая с горожанкой, которая воображает о себе невесть что, я буду все время держать дистанцию, а это не очень-то располагает к приятному общению…
Говоря все это, я понимала, что так просто мне не отговориться. У него на меня что-то было, кроме простых подозрений. А что было делать? Признаваться в том, чего я не делала? То, что он расколол этих простолюдинок не значит, что он и меня обманет так легко! Даже если они дружно показали на меня – а этого он пока не говорил! – они могут лгать в естественном стремлении повесить вину на меня, как более подходящую, по видимости, для интриг персону.
Тогда он рассказал мне, так, как будто я этого не знала, о состоявшемся на днях разговоре между мной, Юлией и Августиной. Это было уже когда Марсия стала нас избегать. Мы беседовали вполне дружески, как он считает. Несмотря на то, что я сейчас утверждала. Но не в этом дело.
Жаль, что не в этом. Я как раз хотела было объяснить, что истинный аристократ в разговоре способен не показать, что считает себя выше собеседников, особенно если они признают это, но он остановил меня жестом. Между тем я лихорадочно вспоминала, о чем мы говорили – вроде бы они, подчиняясь совету «сидеть тише воды, ниже травы», ничего не планировали для заговора! А я, как в нем не участвующая, тем более! (Читайте, монсеньор доктор, читайте, как намеревались). Хотя, кстати, меня команда сидеть тихо только раззадорила бы: я не собака, чтобы так мной командовать! К счастью, я тут вообще ни при чем. И говорили мы только о загадочном поведении Марсии, о заговоре же не упоминали ни единым словом!
Я все-таки прервала его и потребовала объяснить, во-первых, что криминального он видит в нашем разговоре? Я уверена, что за считанные дни, прошедшие с того разговора, эти девушки, которых он заставил признаться в том, что они заговорщицы, что на самом деле еще неизвестно, мало ли что признались… так вот, за эти дни они общались еще с кучей других его пленниц. Он их что, тоже всех в заговорщицы запишет? Как бы ему одному в замке не остаться! И, во-вторых, откуда он вообще взял, что мы разговаривали? Неужели монсеньор доктор унизился до подслушивания? В бассейне следы вынюхивает и воду на вкус пробует, за рисованием душевных движений подглядывает, разговоры подслушивает, что дальше будет? Сделает зеркальный пол, под платья заглядывать? Будет всех кидать в свой бассейн и являться посмотреть пораньше, чем тогда, посмотреть, как будут мокрую одежду снимать? Заодно обнюхивать и облизывать, чтобы вкус и запах запомнить? Ну, чтобы уж наверняка инквизицию превзойти.