Страница 13 из 58
- Заволжская? Это за Волгой, на той стороне. - И ушел.
За Волгой... Что он имел в виду? Эта узенькая речушка - Волга? Это была в самом деле Волга. Настоящая, десяти метров шириной. Волга близ своего истока.
Берег полого опускался к реке. Под ногами мягко шуршали жухлые осоки. Молодой лед упруго гнулся, но держал. Его черную гладь расцветили вмерзшие пузыри. Провалился я, к счастью, уже у другого берега. Одна нога упирается в кочку, другая по колено в воде. Как никогда, кстати была бы сейчас явочная квартира!
Улица Заволжская. Дома раскиданы вдоль нее и вглубь от дороги, а третьего нет. Я уже отчаялся обнаружить явку и тут увидел его, дом у леска. Перед домиком пусто, но стук... Я обошел ограду. Мужчина в теплой поддевке что-то мастерил у сарая. Топор, звеня, входил в древесину, разбрасывая щепу. Трудно объяснить, почему я решил, что это именно Якушев. Наверно, очень мне этого хотелось. А с другой стороны, пароль безобиден и вполне годится по времени.
- Зимняя погода! - громко проговорил я.
Человек поднял голову, кивнул и снова принялся за полено.
- Зимняя погода, - повторил я и значительно положил на верх изгороди руки в красных варежках.
Он сощурился, наклонил голову и раздумчиво произнес:
- Да, зимняя, хорошая погода...
Вообще-то, отзыв: "Я люблю такую погоду". Но столько лет прошло, мудрено запомнить! Он стоял и глядел выжидающе. "Во выдержка! - восхитился я. - Будто сегодня и ждал с паролем". А ноги совсем зашлись. Якушев не торопился, разглядывал. Я признался:
- Вы знаете, я провалился в реку, там у берега, промок немного.
- Чего же сразу не говорил?! Эх ты! И молчит... Быстрее в хату!
За дверцей печи гудело, металось пламя. Якушев разрезал мне ледяные шнурки ботинок, кинул овчину под ноги, плеснул в стакан водки. До чего же хорошо прийти к своему человеку, думалось мне, на явку, как домой. Замечательно!
- Скажите, Василий Кирсанович, когда приходили к вам с паролем в последний раз?
Хозяин перестал хлопотать.
- Василий Кирсанович? - удивился он. - Вы назвали меня Василий Кирсанович?
Я удивился в свою очередь, и сразу все понял, и заторопился объяснить ему, сокрушаясь, какого дал маху. Да, разведчик из меня никакой. Такому конспиратору во время войны не сносить головы. А впрочем, может, появилась бы новая явка... Мы посмеялись над моей оплошкой. Хозяин ничего не слышал о человеке с фамилией Якушев. Либо тот уехал давно, либо... Да мало ли что случится за столько времени!
В паспортном столе Пено этой фамилии тоже не было. Время.
- Может, Анна Георгиевна Волкова вам поможет? - посоветовали мне. - Она партизанила в наших краях. И она подруга Лизы Чайкиной.
- Той самой?
- Да, той самой.
Обыкновенный дом. Обыкновенный человек, пройдешь по улице - не оглянешься. И попал я в разгар домашних хлопот. Чисто вымыт пол. Любопытная ребячья рожица мелькнула из смежной комнаты. Анна Георгиевна крепко жмет руку. Славное, открытое лицо; румянец работы. Она куда-то собиралась по хозяйству: накинуто пальто, шерстяной платок. А тут гости, и она накоротке присела, сложила руки, разошлись концы серого платка. Рассказывает. И о том, как носили с Лизой листовки, и как сидели однажды по горло в ледяном болоте, а по лесу шныряли фашисты с собаками; обо всем.
Вот окно в комнате. За ним виднеется товарная станция, тропы. По ним ходили Лиза и Аня. А в это окошко Аня влезла однажды ночью, тайком. Здесь ахнула ее мать от нежданной горькой радости. Жива дочь! Врали фашисты, когда читали на площади имена убитых ими партизан. Жива! Но опасность, смертельная опасность притаилась за темным окном. И хотелось матери согреть руки дочери, подержать в своих, прижаться к мокрому от слез лицу и никуда больше не отпускать дочь. И знала, что Ане надо уйти скорее, сейчас... И не в силах была оторваться от нее. Может, последний раз видит? Так и уйдет навсегда в морозную, вьюжную ночь. А здесь уют, дом, теплая постель с подушкой, чугунок щей... Простые слова. Так просто и обыденно работали партизаны. Именно работали! Выходили на задания, делали свое дело; еда, сон и снова как на работу.
Анна Георгиевна рассказывает подробности о жестокой расправе с Чайкиной и словно бы дивится: неужели и я смогла бы так все выдержать?! Да, наверно, смогла. Очень ярок в Анне Георгиевне этот душевный знак - скромность внутренне сильного человека.
В записной книжке командира 3-й бригады есть строка: "Колосов из управы - сволочь. Знают сережинцы". Обычной пометки, сопутствующей фамилиям предателей - "расстрелян", - в книжке нет.
- А вы поговорите с Никандровым, - посоветовала Анна Георгиевна. - Он был командиром группы сережинского отряда. Сейчас живет в Пено.
Очень это неприятно - писать о людях такого сорта, как Колосов или Афанасьев. Но такие были. И снова, поражаясь обыденной простоте рассказа, я торопливо, почти дословно записывал в блокнот слова Дмитрия Андреевича Никандрова.
"Ночью мы, несколько человек, подошли к дому Колосовых. Шум поднимать нельзя. Постучали: свои, открой! Первым Попов вошел, потом Волков, я... Колосов в ноги: ребята, обождите, я все расскажу! У него сын еще был взрослый, весь в отца, пакостник. Из соображений тишины, говорю молодому: собирайся в разведку! А тебе, старый, задание будет. Вывели молодого во двор, а самого Колосова в избе стукнули".
Я сморщился, будто хватил горького. Дмитрий Андреевич, заметив это, упрекнул:
- Да, жестоко! А Лизу Чайкину, что с ней сделали? Я про Афанасьева не сказал еще...
Вечерело. Небольшая группа партизан только что вернулась с задания к себе в землянку. Романов-младший вышел за дровами. Остальные сняли портянки, придвинули к печурке валенки, подсушить. Вдруг Романов снова заскочил.
- Дрова-то где? - спросили было его. Но вопрос застыл на губах: такое стало лицо у парня.
Совсем близко послышался лай овчарок. Все вскочили. Уходить! Поздно. Землянку уже окружили фашисты. Засада была подготовлена со знанием дела.
Двери в землянке дубовые, сделаны на совесть. Заложили засовы, забаррикадировали чем пришлось. У входа, рыча и завывая, уже бесновались собаки. Партизаны разобрали оружие. Прислушались. Заскрипел снег под тяжелыми сапогами. Кто-то прошел по крыше. Чужая отрывистая речь, гортанные команды, говор. И несколько угодливых фраз по-русски:
- Здесь они все, голубчики, никто не утек.
Где они слышали этот голос? Слова доносились отчетливо. Романов-старший открыл заслонку дымовой трубы. Фашисты как раз столпились вокруг нее. Один партизан поднял автомат в потолок. Та-та-та-та-та... Гильзы веером, пыль с потолка, щепа. Да разве пробьешь накат! Наверху раздался злорадный смех. И снова тот русский голос:
- Выходите! Господин комендант согласился вас расстрелять под открытым небом.
И они вспомнили, где слышали этот голос. Голос Афанасьева, который жил за рекой на хуторе. Он вернулся недавно. Когда-то был раскулачен и сослан. А теперь вот вернулся. Жил угрюмо и нелюдимо. Партизаны его не трогали. И вот теперь... Он не скрывался, знал, что живых не останется.
- Эй вы! - крикнул Афанасьев в трубу. - Вам дано три минуты. Не выйдете, господин комендант приказал готовить гостинцы, опустить вам прямо в трубу. - И снова мерзкий смех.
Землянка три на три метра. Укрыться от гранат негде. Та-та-та... Это Романов-отец выпустил в потолок обойму. Сверху опять смех.
- Давайте простимся, - сказал отец. Все обнялись, постояли минуту. Сверху:
- Эй, ловите гостинец!
Они бросились на пол.
Странно создан человек. Знает, что шансов уцелеть нет, но сила жизни, инстинкт заставляют его верить в какое-то свое злое, слепое счастье. Романов-старший лег рядом с сыном, обнял его за голову, закрыл телом. Тот рванулся.
- Не надо, отец!
Ржаво шаркнуло по трубе... блеснуло... молотом ударило в уши... И Романов-младший почувствовал жгучую боль в руках, ногах. Снова шаркнуло в трубе. И с последней вспышкой сознания он прижал к себе тело отца. И еще успел понять, что толкают тело сотни впивающихся в старика осколков.